Кукушка
Шрифт:
— Так говорю же: голодно у них там, им не прокормить иначе. А вообще насчёт баб обычаи у них дикие. К примеру, так бывает: мужчины заварят чай из листьев, а перед тем, как пить или вылить, кричат на всю деревню, кто, мол, пить хочет? И если женщина слышит этот крик — замирает на месте. Даже если тяжести несёт — встанет и стоит как вкопанная! И не дай бог пошевелится: побьют, отвар на землю выльют, а что успели выпить, выблюют обратно.
— Иди ты!..
— Истинный крест! А ежели у какой бабы наступают ихние бабские дела, она собирает себе еды и уходит в дальний угол, поелику никто не станет вкушать пищу, ею в это время приготовленную… И вообще, среди индейцев довелось мне видеть разную бесовщину. Так, в одной деревне был мужчина,
— Срамота! — возмущённо встопорщил усы Родригес.
— Содом с Гоморрой! — разделил его негодование Санчес. — А зачем они так?
Антонио открыл было рот, чтобы ответить, но Хосе-Фернандес его опередил.
— От голода, — сказал он. Посмотрел на Пако и подытожил: — Звери.
Все грохнули и повалились друг на друга, стуча кулаками и кружками; свеча на столе едва не погасла. Хохотали все, включая послушника, который до того только сидел и слушал, время от времени шмыгая носом. Пако покраснел как варёный рак, шрам его налился багровым; некоторое время он колебался — то ли хвататься за нож, то ли всё списать на шутку, пока наконец тоже не рассмеялся. Один лишь Киппер, будучи мертвецки пьян, уже храпел и в общем веселье участия не принял.
— О-ох… — утирая слёзы, простонал Санчес. — Ох, Хосе, утёр нос… А, Тони?
— В точку, приятель! — кивнул он. — Однако, Санчес, гад ты старый, — растравил душу со своими бабами. Одно — болтать, а вот потискать бы сейчас бабёнку… Эх! Да… Ехал за нами полевой бордель, но мы ж на марше, он и отстал. Уже неделю прём как угорелые, куда, бог знает. Осточертело. Вино и то закончилось, не говоря уже о девках, а мне без девки никак невозможно. А тут угораздило — ни одного кабака, ни одного весёлого дома! Con mil demonios, как хочется вдуть! Аж яйца ломит. Недельное жалованье отдал бы за девчонку посмелее… Hola, постой-ка! — Он вдруг Щёлкнул пальцами и повернулся к Санчесу. — Ты же сказал, вы тут какую-то ведьму охраняете?
— Ну, охраняем, с пьяным безразличием признался Санчес. А что?
— Как — что! — Антонио оживился, глаза его засверкали. — Она хоть молодая?
— Ну.
— Хорошенькая?
— Ничего… А почему ты спрашиваешь? Не пойму.
— Hola, muchachos! — Антонио победно оглядел своих приятелей и снова щёлкнул пальцами. — Вот и девка! Что же мы сидим? Идём скорей! Эй, Санчес, где она? Показывай.
— Постой. — Родригес нахмурился ухватил его за руку и усадил обратно. — Так нельзя. Мы ж её охраняем, мы ж не можем её… это… Её уже осмотрели и подготовили, не сегодня-завтра суд. Padre Себастьян с нас шкуру спустит!
— Альфонсо, старый стервятник, не валяй дурака! — Антонио сердито вырвал у него свой рукав и отряхнулся. — Знаю я эти дела, сам в эрмандаде служил… Ничего он вам не сделает, когда болтать не будете. А от девки не убудет — всё равно её сожгут, а перед этим запытают, так пущай порадуется напоследок.
Усы Родригеса задвигались.
— Тони, глупая ты бестия, уймись, побойся бога! Это не по-христиански, добрые католики не должны так поступать!
— По-христиански, не по-христиански! — передразнил его Тони. — Ведьмы что язычницы — для них свои законы писаны. Да у неё, поди, и мужика-то не было, коли они распутничают с дьяволом — его ж на всех не хватит… Аида, ребята! Пако, ты как больше любишь — спереди или сзади?
При упоминании нечистого все поспешили перекреститься. Антонио тем временем уже встал и двинулся к дверям, Сальватор, Пако и Хосе-Фернандес направились за ним. Санчес помешкал, но потом махнул рукой, поспешно нацедил себе вина, одним глотком опорожнил кружку и решительно встал.
Родригес в последний раз попытался его образумить.
— Valgame Dios, Санчо, хоть ты остановись — она же на сносях!
Но тот лишь
— Тем лучше. Парень прав, Альфонсо, чего ты? В самом деле — что изменится, если её пощупать? А что беременная, так ерунда, de nada, — они от этого тока мягче становятся… Да и брыкаться лишний раз не будет. Антонио! Антонио?
— By Got… Подождите меня!
Алехандро Эскантадес поддёрнул штаны и двинулся в коридор.
— Санчо! Санчо! в последний раз выкрикнул Родригес и бессильно грохнул кулаком. — Ах ты ж…
Усатый наёмник огляделся, бросил взгляд на спящего десятника, потом на долговязого послушника, который так и сидел за столом раскрыв рот, схватил его за рясу и притянул к себе.
— Escucha me, muchacho, — прошипел он. — Слушай меня, мальчишка. Ты знаешь, где поселили отца-инквизитора? — Послушник сглотнул и закивал так торопливо, что с волос посыпалась перхоть. — Со всех ног беги туда и буди его! Скажи, что дело плохо, что… Ах, чёрт, нет времени. Скажи ему, чтоб шёл сюда, и поскорее — mucho-mucho rapido! Ты понял?
— Я не могу, герре солдат! — заныл Аристид. — Боюся! Мне будить не велено, все спят…
— Canarios! Вот это видел? — Солдат потряс перед лицом послушника мосластым жёлтым кулаком. — Весь нос тебе расквашу, харю всю — живого места не останется… Соmprendes?
— Камперд… Уй, не надо, не надо бить! Я понял, понял!
— Так беги!
Сшибая со стола тарелки и кружки, Родригес вытолкал трясущегося юнца за дверь, наподдал сапогом, а сам, не медля ни секунды, поспешил в то дальнее крыло, где содержали пленницу.
Как выглядят глаза у дерева?
Как вообще могут выглядеть глаза у создания, которое глаз лишено по определению?
Травник об этом никогда не задумывался. Он видел в своей жизни множество существ, среди которых порой попадались очень странные, чурался всякого создания химер в своём воображении, но о растениях знал если не всё, то многое. Он знал, что есть растения, которые передвигаются посредством ветра или воды, как перекати-поле или ряска, или даже сами по себе, как виноград или вьюнок, которые цепляются и лезут. И что есть растения, которые хватают добычу и проглатывают её, как росянка. Так что руки и ноги у деревьев пусть с некоторой натяжкой, но можно представить. Но совершенно невозможно вообразить себе, как выглядит дерево, которое видит. Первое, что приходит в этом случае на ум, — обыкновенное дупло, затянутое льдом. Второе — глаз, во всём подобный человечьему, то есть подвижный и живой. Однако более всего увиденное травником напоминало смальту или (если брать живое) стрекозиную фасетку, только не зелёную и радужную, а тёмную, как старый мёд или янтарь. «Глаз» у дерева оказалось три — по крайней мере, с той стороны, где травник, их было три; об остальных приходилось только гадать: ствол был непомерно толст, а ветви терялись в вышине. Углубления с «глазами» окружались кольцами морщинистой коры в потёках смоляной живицы и напоминали издали следы, что остаются от обломанных ветвей, но только издали. Движения в них не было, как не было и никакого проблеска мысли, и если в первую минуту травник был уверен, что это глаза и не что иное, то теперь был склонен думать, что постоянное напряжение и жажда действия сыграли с ним злую шутку.
Пока Жуга терялся в догадках и мялся в нерешительности, раздался скрип и по ветвям пронеслось шевеление, хотя ветра по-прежнему не было. В нерешительности травник отступил на шаг, но потом устыдился своего малодушия и двинулся вперёд. Сердце его колотилось, и он пару раз глубоко вздохнул, чтоб успокоиться. Это дерево, сказал он себе. Просто — старое дерево. Разговаривать с деревьями не запрещено. Если окажется, что это что-то большее, тогда и будем думать, а пока давай считать, что это — всего лишь дерево. Если башни белой цитадели иногда цвели, хотя бы раз в сто лет, одно семечко вполне могло занести сюда ветром. Это многое бы объяснило.