Куликовская битва. Поле Куликово
Шрифт:
Хасан низко поклонился.
– Однако невесту после покажешь, веди…
Дорогу им указывали жаркие костры, полыхавшие в курене мурзачьих жен. Еще были светлые сумерки, и стражники, выставленные Олексой, узнали Боброка и Хасана, беспрепятственно пропустили в кольцо юрт.
– Хоть одно дело сделал, - проворчал воевода, прислушиваясь к возне, смеху, женским взвизгам и гудению мужских голосов во многих шатрах. В середине свободного круга пылал большой огонь, дымились котлы с вареным мясом, и несколько воинов в одних рубашках (мечи, копья, брони и шлемы лежали рядом одной грудой), с разгоряченными лицами, обнимая женщин, тянули удалую походную песню. Перед
– Эй, братья, к нам!
– крикнул, завидя новеньких, рослый кудрявый десятский.
– Хотите, выберите себе ладушек вон в тех шатрах, кроме синего - то особый цветник, для воеводы, Олекса велел не трогать… А мы наших нашли. Вчера - рабыни, ныне княгини. Этих не обижать!
Боброк подошел ближе, резко спросил:
– Где сотский Олекса?
Воины разом подняли тяжелые головы. Свет костра блеснул на тусклом от пыли золоте княжеских доспехов, десятский снял руку с плеча девушки, встал во весь могучий рост, поклонился, качнувшись, но устоял. Другие тоже вскочили, довольно резво.
– Олекса Дмитрич вон в том большом шатре, - десятский указал пеструю юрту, перед которой горел небольшой костер.
– Выпей с нами, государь. За победу нашу, Дмитрий Михалыч! Марьюшка, милка моя, налей золотой кубок нашему великому воеводе да погляди, пока он перед тобой, - ведь это же сам Боброк-Волынский!
К удивлению Хасана, Боброк принял большой кубок, чеканенный золотом, из рук миловидной, пугливо улыбающейся девушки, отпил глоток и вернул:
– Благодарствую, душа моя. Со свободой вас, красавицы. Вы, дружинники, сядьте и отдыхайте, коли ваш черед отдыхать. А выпили вы изрядно - будет! И оружие снимать я еще не велел вам.
Воины, трезвея на глазах, потянулись к мечам и броням. Боброк направился к большой юрте, не задерживаясь у костра, где кашеварили женщины под присмотром вооруженного отрока, откинул полог, и Хасан вслед за ним вступил в юрту. Множество свечей озаряло переливчатым светом ее просторные своды, обшитые изнутри шелками и атласом. Пол устилали толстые узорчатые ковры. Посередине, на горке пуховых подушек возлежал красавец Олекса. Он был в тонкой льняной сорочке, вышитой красными петухами, в алых суконных шароварах, заправленных в потертые сафьяновые, огромного размера сапоги с серебряными шпорами. В лице - легкая бледнота усталости, глаза сладко затуманены. На коленях Олексы устроились две молоденькие полуобнаженные женщины, третью он лениво тискал за обнаженную пышную грудь левой рукой, в правой держал высокий серебряный кубок. Женщина, посмеиваясь, перебирала его черную курчавую бородку, брала с блюда сладости и пыталась кормить из рук, но Олекса отрицательно мотал головой и поминутно прикладывался к кубку с вином.
Боброк, щурясь от света, остановился в ногах новоявленного Селадона, тот поднял глаза, рука с кубком дрогнула, вино плеснуло на подушку, другая рука его прикрыла голые груди полонянки, словно хотела скрыть грех от воеводиных глаз. Миг и другой Олекса завороженно смотрел в лицо князя, тряхнул курчавой головой, словно отгоняя наваждение, и вдруг оперся локтями, легко встал, держа кубок. Женщины отпрянули в углы.
– Княже!..
–
– шрам на щеке воеводы побагровел, как свежая рана, синева глаз стала стальной, плеть в руке подрагивала.
Олекса моргнул, снова тряхнул кудрями и вдруг единым духом осушил огромный кубок, трахнул им о ковер, отвердел взглядом.
– Ух!.. Теперь казни, княже, коли заслужил!
Рука Боброка расслабилась, он крякнул и рассмеялся.
– Счастье твое - отчаянный ты, Олекса. И другое счастье - я, а не князь Владимир застал тебя в сем непотребном виде.
– Победа же, государь!
– Я што тебе велел?
– Все взять и ничего не трогать.
– А ты?
– Дак это… - Олекса потупился.
– От них не убыло. Им же для удовольствия. Што они знали-то со старым мурзой?.. Вон там, в синем шатре, - девицы прямо цветики. Ихний казначей, старый мерин, самых молоденьких да красивых покупал. А на што? Говорят, приедет, заставит раздеться догола - танцуйте ему! Сам же присядет на корточки посередь юрты, высматривает да языком цокает. Вот ведь какой вражина, а?
Боброк с Хасаном расхохотались.
– Я их трогать не велел, девицы ж! Там и наши две были - тех отпустил, а полонянок тебе дарю, государь.
– Ты, однако, добиваешься плети, Олекса, - Боброк нахмурился.
– Баб - в отдельные юрты, вино - вылить до капли. Стражу - усилить. Сейчас же пришлю дьяка - переписать все добро и полонянок. Сей курень объявляю общей добычей войска, как и Мамаев. К утру чтоб все было на колесах и во вьюках.
– Слушаю, государь.
– Проверю. Найду хоть одного из твоих в непотребном виде, сотским тебе не бывать.
Кинув короткий взгляд на забившихся в углы женщин, князь круто повернулся и вышел. В юртах затихли голоса, караульные были на месте, у большого костра суетились одни евнухи, прибирая ковры, скатерти и посуду.
– Победа разлагает войско, князь, - сухо заговорил Боброк по дороге к лошадям.
– И рад бы дать им волю - пусть забудутся от кровавого дела, да как бы полк не погубить.
– Я знаю Орду, государь. Я считал тумены - Мамай все их бросил в битву. Орда бежит и теперь, дикие кочевники - тоже.
– Ты молод, князь, - покачал головой Боброк.
– А я уж сед, и немало той седины от вражьего коварства нажито. И мы с тобой не знаем, где теперь союзнички Мамая, что замыслили. Пока не соединились с большой ратью, пиров не будет. И мы ведь не Орда. Наш человек, пока трезв, - золото, а подопьют, глядишь, начнут припоминать ордынские обиды - быть беде. До утра глаз не сомкну, службу проверять буду… Теперь показывай невесту…
XIII
Нестерпимо давило в бок тупым и жестким, черная бездна то сжималась, то разверзалась перед самым лицом, грозя бесследно проглотить Ваську Тупика, он срывался в нее, но неведомая сила выбрасывала его назад, туда, где тяжесть и боль, где дышать невозможно в сырой духоте земли, крови, человеческой и конской плоти. "Со святыми упоко-о-й…" - тянул вдали дребезжащий голос с гнусавинкой, Васька знал, что отпевают его по ошибке, хотел бы крикнуть, что великий грех отпевать живого человека, но где взять воздуха для крика? Что-то очень важное - важнее боли и страха, важнее самой жизни Васьки Тупика, по которой вдали справляют тризну, - не переставало мучить; оно, это важнейшее, было рядом, но Васька никак не мог припомнить… Далеко-далеко заржал конь, его ржание внезапно приблизилось, и кто-то, вроде бы за глухой стеной, отчетливо сказал: