Культурные особенности

Зарубин Александр

— Вычесть из жалования, босс? — спросил Абим, глядя на дымящиеся обломки.

— Разумеется, нет, — усмехнулся в ответ Дювалье, — награди. И закажи новый.

По экрану — рябью, череда вспышек. Роботы усилили стрельбу. Фигура Эммы на экране завертелась — и волчком, яркой лентой вокруг нее забилось хищное зеленое пламя. Еще один робот перевернулся, взлетел, рассеченной зеленой молнией надвое. Рухнул вниз, обдав экран клубом дыма.

— А она хороша… — усмехнулся Дювалье, глядя, как скользит, изгибаясь, в дыму ее тонкая фигура.

— Да, босс… — вдруг улыбнулся Абим… Широко… Дювалье даже

чуть удивился, глядя сквозь полумрак, как белеют во тьме его ровные зубы… С экрана — короткое так-так-так… От Эмми, от левой руки — серия коротких, огненных вспышек. Последний робот затих, бессильно уронив длинные руки. Вспыхнул свет, вентиляция взвыла, черный дым заклубился — спиралями под потолок. Эмми на миг замерла, сквозняк взъерошил и смял отросшие в гриву рыжие волосы. В опущенных руках — погасшая нейроплеть и пистолет, отливающей вороненой сталью.

— Ствол я добавил от себя. Нейроплеть хороша, но для ближнего боя, — поспешно сказал Абим, слегка поклонившись. Быстро, Дювалье даже не успел удивиться. Только кивнул:

— Хорошо. Не вижу марки. Наш штатный Буйвол?

— Нет, босс… не по ее руке. Кисть у нее маленькая, наш штатный ей бы всю ладонь вывернул. Мой старый люггер, помните, босс? С Эрзул Дантор на рукояти?

Дювалье молча кивнул. Он помнил этот люггер у Абима в руках — иногда, на миссиях, когда требовалась надежность и точность, а не убойная сила. И поддержка лоа — недаром на костяной рукояти парабеллума был выложен идол — лицо с тремя шрамами. Эбеном по белой слоновой кости. Странно даже, что Абим расстался с таким пистолетом сейчас. Впрочем, в последнее время, черный гигант был не в ладах с женской веткой выдуманной им же религии…

Может быть… Эмми на экране повернулась, оглядывая зал. Откинула со лба волосы — они взлетели и упали назад, обвились кольцом огня вокруг шеи. На рубашке — сорвана верхняя пуговица. Чуть сбито дыхание — сейчас, боком к камере в профиль видо, как белой волною вздымается и опадает высокая грудь. Дювалье пробарабанил пальцами по столу. Сказал, тихо, чуть хрипло:

— Вызови ее.

— Я дал коммуникатор, босс. Литера Б на клавиатуре. И…

Тут Абим нагнулся через, дернул ящик стола — верхний, с маузером. Открыл и тут же закрыл, убедившись, что оружие на месте. Сказал — осторожно:

— Я буду рядом…

— Не дури, — оборвал его Дювалье, — это моя смерть, я сам с ней и справлюсь.

«Моя личная смерть» — улыбаясь, думал сам себе Дювалье, глядя, как вспыхивает на экране ее лицо. Улыбкой на алых губах, волной румянца — от шеи к волосам, к самым их кончикам. Как судорожно вздымается, хватая воздух, высокая грудь, и чуть не срываются на бег длинные, точеные ноги — и все после короткого «зайди» небрежно брошенного в коммуникатор.

Поднял глаза — отцовский взгляд с портрета угрюм и тяжел. Мертвый Дювалье мерил живого глазами. Словно предупреждал:

«Смотри, сынок, доигаешься»…

Звон воды по стеклу — в окно хлестнул упругий дождевой шквал. Щелчок ключа. Стол, верхний ящик — тот, с хищно блестящим маузером. На экране — Эмма — почти бежит. Ворот распахнут, упруго колышется грудь — вторую пуговицу на бегу потеряла. Дювалье усмехнулся — портрету в лицо:

«Нет, папа, такие мозги я и без железа вынесу».

Вбежавшая

Эмми явно приняла эту улыбку на свой счет. Замерла на пороге, улыбнулась в ответ. Дювалье встал. Хрустнув, отлетела с ее груди третья пуговица.

Ропот из-за двери, глухой и грозный. Дальний пост, охрана, обход — штурмовики приветствовали командиров привычным здесь:

«Кванто кхорне».

— Кстати, а что это значит? — спросила она… Уже потом, переводя напрочь сбитое любовью дыхание. Первой, безумной, уносящей голову прочь. Дождь звенел по стеклу, черный дым клубился внизу — комком, все не желая распадаться. Накинула рубашку, тихо ойкнула — пуговицы не уцелели, разлетелись прочь по углам. Попыталась завязать в узел на высокой груди…

— Просто клич. Не бери в голову, детка… — усмехнулся ей в лицо Дювалье, одним взмахом руки распуская узел на груди обратно…

— Хорошо, босс. Кванто кхорне, — улыбнувшись, прошептала она, вспыхивая и растекаясь в его руках. Капли дождя звенели и бились в раму окна, стекали вниз по стеклу — близко у самого уха. Крупные, будто слезы..

* * *

— Кванто кхорне, вот мерзость… — старый Яго тяжело сплюнул в пыль, — клянусь своей винтовкой и своей женой — убью любого, кто еще раз крикнет эту дурь мне в уши.

Эрвин скрипнул зубами — лишь. Качнулся на каблуках, с трудом удерживая равновесие. Усталость тянула мышцы, плавила мысли, звенела кровью в ушах — тягучим, похоронным звоном. Крики отдавались звоном в мозгу. «Яго прав, — угрюмо подумал он, — в ушах уже звенит от этой дурацкой кричалки».

Пленный затих. Один, самый молодой и самый горластый. Зато другой оскалился вдруг, лязгнув на Яго зубами…

— Не тебе говорить, крестовый. Ведьму слушаешь, у бабы под юбкой засел.

Лицо Яго не дернулось, лишь руки — старик шевельнул кистями слегка. В уши — ойканье и сухой, отрывистый хруст. Приклад винтовки описал дугу и с маха врезался крикуну под колено. Тот упал. Винтовка опустилась, глухо стукнув прикладом о землю.

— Ее зовут «вежливой леди», сынок, — сказал Яго, глядя крикуну прямо в глаза. Все так же тихо, — и она тоже баба. Говори вежливей.

Пленный ойкнул, прошипел под нос, корчась на земле и баюкая разбитое колено. Загудела толпа — в Фиделите выжило не так уж и мало людей. И все они собрались вокруг. Толпой, точнее кругом — тесным, гудящим недобро кольцом людей вокруг троицы пленных. Избитых от души, оборванных, но упорно не желающих говорить по делу, Теперь они уже не казались страшными, отнюдь. Один — помоложе — тихо скулил, другой ругался, третий — просто молчал и смотрел в небо поверх голов, размеренно почесывая высокую скулу с перечеркнутой молнией. Уже не страшные дикари — неистовые, воющие, от души обвешанные гремящим железом. Просто люди. Люди? Эрвину вспомнилась поляна в лесу — тела, желтые мухи и, поверх дороги, серая тряпка — плакат. На груди одного — черная тряпка с красной, кровавой каймой. А глаза — большие, красивые. И удивленные донелья. Эрвин протянул руку, сорвал тряпку с груди, повертел. На пальцах осталась багровая полоса. Кровь. И блестящая, яркая бусина. Такие нашивают здесь — внизу по подолу. Эрвин невольно сглотнул. И спросил, с трудом узнавая свой собственный голос: