Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве
Шрифт:
В основе «ЧО» заложена прозрачная и даже навязчивая метафора о «недоростках» — маленьких носителях отмороженного, свободного от всей взрослой химии сознания, — за которыми наблюдает кремлевский демиург Велимир Шаров в целях дальнейшего использования: хоть в политике, хоть в литературе.
Вот эта амбивалентность и двойственность образа Шарова — от создателя новых «югендов» и «эскадронов смерти» до литератора-ботаника — ключевой момент для писателя — со «своим Сурковым» (ху из мистер…) он так и не может разобраться до конца, дать портрет в определенной цветовой гамме, стилистика петляет, взгляд расфокусируется.
Вообще для
И снова не возьмусь судить — насколько принципиальна для Прилепина в этой амбивалентности идея оправдания Суркова как единственного глубоко литературного человека в верхней российской власти, или мысль о возращении русского литературоцентризма, бессмысленного и беспощадного, на самые высокие этажи…
Возвращаясь к образу президента литературной эпохи околонулевых, констатируем: несмотря на количество громких писательских имен, отметившихся в теме, равно как и высокое качество сочинений — убедительного образа и типажа, на уровне метатекста, создать так и не удалось. Всё как-то сползает к этому самому околонолю, даже математически — когда обличения режима уничтожаются эдакой прикладной теодицеей, а освобождение от чекизма тонет в стихии облатнения. Впрочем, это точный конспект эпохи и состояния умов, а никак не вина писателей.
«То ли техосмотр для педофилов, то ль кастрация за казино».
Дмитрий Быков в свое время определил адекватность Путина широким россиянским массам и, как следствие, его популярность, в том числе электоральную. Пустота Путина, заметил Быков, очень точно резонирует с внутренней пустотой каждого из нас. Образуется пустотный хор, при котором солист не нужен, а то и вовсе противопоказан. Остается свой, особый Путин. Однако фиксируя практически тотальное и в чем-то даже загадочное отсутствие Дмитрия Медведева в современной российской словесности, мы вынуждены признать: путинская пустота имеет свои особые приметы, краски и даже перспективы.
Дмитрий же Анатольевич — явный аутсайдер конкурса пустоты.
Три П: Пелевин, Проханов, Путин
Президента (премьера) Владимира Путина и писателей Александра Проханова и Виктора Пелевина связывает не только буква «П», густо представленная в статусах и фамилиях троицы.
Виктору Пелевину в тягостные спутники критика и зрительская (читательская) масса давно сосватала Владимира Сорокина, хотя в интересующем нас аспекте это место по праву должен занимать Александр Проханов.
Мы ведем сейчас речь не об обширном, легко варьирующемся
Каждый из перечисленных — роман-трип, и российская политическая реальность более чем адекватна наркотическим видениям в качестве приема. Однако при внимательном чтении мы обнаружим у Проханова явно пелевинское разнообразие расширяющих сознание рецептур. Распространенный вопрос из жаргона сетевых троллей: «Вы что курили, когда такое писали?» — звучал бы тут отнюдь не хохмой.
Симптоматика слишком очевидна.
«Господин Гексоген» можно было написать, покурив «очень хорошей травы» (пелевинское выражение). Тут и периодическое «пробивание на жрачку» с подробным описанием «хавчика», трапез и трапезных — от кремлевских палат до охотничьих домиков, и регулярные мельтешения героя в процессе, который называется «сесть на измену». А сатира в изображении отечественных випов (по сути, сюрреалистский шарж) заставляет вспомнить выражение «поймать хи-хи».
«Политолог» с его скачущим сюжетом и хаотичными передвижениями персонажей, обильными сексуальными сценами (всегда с оттенком насилия), рассыпающимися мотивациями, с трудом удерживаемыми авторской волей (точнее, неволей сугубо конспирологического подхода к отечественным реалиям), явно восходит к кокаиновому приходу. Или экзотическому ныне «винту». Или другим стимуляторам. Проблема в том, что действие кокаина краткосрочно, а «Политолог» весьма объемист и ничуть не потерял бы, уменьшенный, скажем, вдвое. Впрочем, стимуляторы провоцируют на регулярное потребление, которое у наркоманов называется «марафонить».
Наконец, галлюцинаторный насквозь «Теплоход „Иосиф Бродский“» показывает близкое знакомство с ЛСД. Похоже, именно потому «ТИБ» — самый слабый роман трилогии; кислотный трип, как утверждают специалисты, практически невозможно вербализовать.
Также уместно, снова очень по-пелевински, объяснить все три текста разными по воздействию грибами.
Оба писателя деятельно разрабатывают матрицу русского полифонического романа, предоставляя персонажам полную свободу для высказывания идеологий и мировоззрений в допустимой пропорции. Не по-коммерсантовски, а по-достоевски, то есть оставляя за собой если не знание истины в последней инстанции, то право в нужный момент прихлопнуть эту говорильню. Парламент птиц, по Пелевину.
Разница в тактике: Виктор Олегович ближе к концу с вялым эсхатологизмом констатирует «усталость и отвращение», отправляя персонажей в открытый не то космос, не то финал. Симпатии-антипатии Александра Андреевича очевидны на старте, поскольку общеизвестна его собственная имперская идеология с непременным мистическим перебором.
Связывает писателей актуализация русского Серебряного века — с его сплавом политики, мистики и эротики. «Господин Гексоген» начинается с гумилевского центона; Пелевин в романах «Чапаев и Пустота», «Священная книга оборотня» тяготеет к символистскому набору. В книге «Ананасная вода для прекрасной дамы» принципиален, даже на уровне названия, ранний Маяковский. Там же сюжетообразующая роль отводится русскому духовидцу Даниилу Андрееву, чьи визионерские видения травестированы прохановскими трипами в «Теплоходе» и — отчасти — в «Политологе».