Культурный слой
Шрифт:
— Всё ли хорошо с мисс О’Нилл? Впрочем, можете не отвечать: я вижу, что всё хорошо. Ну, идите, идите, вам пора, — закончил он неожиданно и засеменил по больничному коридору.
Джереми шёл быстро, но бездумно, плохо понимая, где он. Глаза сами собой искали какую-нибудь лавчонку, где бы можно купить сок. Теперь, когда Элен не было рядом, память постепенно возвращалась к нему. Он с трудом вспоминал минувший день, бессонную ночь, когда ещё не был уверен, правильно ли прошёл перенос. Тогда он перечитывал дневники Навкина и говорил себе — вот видишь? — всё работает отлично, всё получится. Не может быть никакой ошибки. Величественная торжественность награждения Нобелевской почти исчезла
Он с трудом отбивался от журналистских атак, превращающих всю историю в скандал — неважно, всё неважно, если Элен жива. Как объяснить им, зачем он оформил попечительство над Жаном Луи, которого всего неделю назад уничтожил в своей статье? Слова о признательности к академику Навкину и памяти о нём, мало кого убеждали — не убедили бы и Джереми. Не убедили и Кита (Джереми ясно понимал это), но Кит сражался, как лев с шакалами, как волк с собаками, раскидывая накинувшихся искателей дешёвых сенсаций. Лучшего редактора Джереми не мог себе представить. Но возможно, он просто чуял очередной эксклюзив? Не сейчас — когда-нибудь… С Кита бы сталось.
А первыми в этой череде событий были дневники Навкина, которые обрушились на него лавиной, селем и смели, как маленький городок, приютившийся на склоне горы. Джереми пытался понять учёного, разобраться в его жизни, но статьи не клеились, получались неправдоподобными, неживыми, как гальванизированный монстр Франкенштейна, сшитый из кусков мёртых тел. Джереми чувствовал, что подводит Кита: да и подвёл, что уж там — после дневников Джереми наотрез отказался писать о Навкине… Но тогда напряжённо вслушивался в запись разговора, слушал ранние интервью академика, находил отзывы о нём, расспрашивал его лабарантов и аспирантов — бесполезно. Никто не помнил его другим, все рассказывали только о замкнутом старике с медленной речью, прекрасно ориентировавшемся в теории переноса — но и только. Невозможно было выяснить даже, над чем Навкин работал в последние годы. Результаты, за которые он удостоился премии, были получены около пятнадцати лет назад и представляли, по-видимому, узко-научный интерес.
А переданная Гардаришвили игрушка, перо-запоминалка, отказывалась включаться, и выключенный телефон Гардаришвили отзывался только гудками. Но Джереми вслушивался в интервью, пока не понял вдруг, что не понимает, что говорит академик. Он хорошо помнил этот час — было поздно, уже близилось утро, жёлтая лампа светила в стол, и отражённый свет всё равно бил в глаза, хрипящий голос Навкина с записи, который произносит… что-то на русском. В самом конце разговора, когда Джереми готов был убить его, но только расплакался.
Джереми не смог удержаться и тут же позвонил Бобу, который (долг неоплатен) безропотно дал себя разбудить и, прослушав запись четыре раза, выдал:
— Здесь что-то вроде «Перо откроется по слову ‘здравствуй’».
— Боб, старина, ты точно проснулся? Что за чушь ты несёшь? — спросил
— Перо, Джем, перо. Эта такая штука, которой пишут, представь себе. Оно запоминает твои каракули, и, конечно, его память запаролена. Ты что, никогда не видел этих игрушек?
— Видел, конечно, но… как-то не подумал.
— Очень зря, Джем. Теперь я могу идти спать? У меня ещё есть шанс поймать за хвост последний сон.
— Да, да… конечно. Боб, я тебе обязан! С меня виски.
— Ящик, — буркнула трубка и запиликала.
Джереми спешно достал перо, положил на ладонь, и старательно, как мог внятно сказал ему «Здравствуй!». Тогда перо зажужжало, выпятило свой маленький продолговатый экранчик и вскоре забегало по вырванному тетрадному листу, спешно выводя убористым почерком написанные строчки. Пришлось нанять переводчика, но как только Джереми получил первые листы, лавина обрушилась на него сходящими с горных вершин снегами.
И тогда он понял, что должен взять опеку над Жаном Луи.
XIV
Последняя запись
Мистер Волтер! Эту последнюю запись в моём дневнике я адресую вам, потому как уверен, что вы её прочтёте. Я пишу по-английски в надежде на честность переводчика, который не станет читать дальше, но просто передаст эти строки адресату с тем, чтобы не рушить три судьбы, счастье которых во многом зависит от содержания этих строк.
Мистер Волтер! Надеюсь теперь, когда мы с вами наедине, я могу говорить спокойно. Не ожидайте, впрочем, что я сумею полностью объяснить вам все причины своих действий и весь свой восторг, который переполняет меня при одной только мысли о предстоящем мне. Не ждите, потому что я дурно говорю по-английски и мне тяжело выражать свои мысли, которые и на родном моём языке с трудом нашли бы нужные слова.
Так что, мистер Волтер, я буду предельно краток. На следующий день после нашей с вами встречи я умру. Мистер Страабонен знает об этом, потому он без колебаний применил некоторые свои связи, чтобы именно моё имя было названо в числе лауреатов на закрытом заседании. Не бойтесь, мистер Волтер, я не займу законного места мисс О’Нилл на этом столь высоком пьедестале. Однако мне предстоит великая задача, поистине первопроходческая и необыкновенная. Эта задача не окончится с моей смертью, и выполнять её мне поможете вы.
Думаю, к тому времени, когда вы прочтёте эти строки, вы будете знать имя Жана Луи Куто, потому я не буду тратить лишних слов, стараясь объяснить вам, что за непростой, талантливый и испорченный это человек. Всю жизнь, мистер Волтер, я исправлял тела и давно понял, что я не могу ничего создать. Всё, что я умею, дорогой мой Джереми, это исправлять. Однако, я поставил себе задачу совершенно непосильную и невозможную, и только она одна давала мне сил разбираться в нейробиологии и химии, в физике и психологии. Я достиг определённых успехов и теперь могу с готовностью сделать долгожданный шаг. Мистер Волтер, на следующий день после нашей встречи моё сознание будет перемещено в черепную коробку месье Куто. Перемещено оно будет как прививка оспы — ослабленным и беспомощным, почти себя не сознающим. Значительная его часть распадётся и утратит целостность, но станет питательной почвой для мсье Куто, та же часть, что уцелеет, единственной целью своего существования будет видеть ту же работу, которую я привык делать всегда — она станет исправлять душу мсье Куто.
Очень просто, мистер Джереми, я стану постоянным слабым голосом, совестью Жана Луи Куто.