Кумир
Шрифт:
Президент говорил:
— На моей памяти не много актов, демонстрирующих столь драматическую, яростную природу врагов свободы в этом полушарии.
А Манкузо видел, как по стеклу ползли слова. Текст президентской речи был размечен то прописными буквами, то мелкими закорючками. Манкузо мог следить за ритмом и паузами, заранее угадывать повышение и понижение голоса, чтобы подчеркнуть какую-либо мысль, за переходом фразы с одной строки на другую.
Президент говорил, а Манкузо читал вместе с ним:
"МЫ верим, что мы ЯВЛЯЕМСЯ правовой нацией.
МЫ верим, что мы ЯВЛЯЕМСЯ правительством свободных мужчин и
МЫ верим, что мы ДОЛЖНЫ показать пример
правосудия нациям нашего полушария. И всего мира.
"(ПЕРЕВЕРНУТЬ СТРАНИЦУ)
(УДАРНО) (ТЕПЛО)"
Президент перевернул страницу. Сделал паузу. Сменил тональность.
— Но, друзья мои,— сказал он,— если мы хотим оставаться свободными и цивилизованными людьми, мы должны, мы сами должны подчиняться закону и сохранять спокойствие. Правосудие — не месть. И дело свободы не может превратиться в государственную полицейскую тактику, независимо от того, сколь ужасно преступление и сколь сильна наша жажда возмездия.
Слова, произнесенные президентом, были возвышенны. Но почему-то, отраженные на экране телемониторов, эти же слова выглядели пустыми и несерьезными, как бессмысленная скороговорка рекламы.
Затем президент принялся объяснять, как ФБР выследило и поймало убийцу. А когда президент заговорил о смерти Петерсена и опознании его как убийцы, репортеры стали хватать ртом воздух, боясь пропустить следующую реплику.
Но Манкузо не слушал. Он больше не слышал голоса президента и не читал текст его речи. Он просто сидел там, изрядно вспотевший от пыщущих жаром ламп, и чувствовал, как из него навсегда вынули душу. Выдумка вперемешку с фактами, как, дескать, все это время искали Петерсена, скользила по стеклу. И даже та малая толика правды, которую ухватят, раздуют и исказят журналисты с их камерами, как бы вырвалась за пределы человеческого разумения и испарилась от жара ламп.
Манкузо сидел там, чувствуя, что он ни во что больше не сможет верить в этом мире. Правды нет. Реальности нет. Президент продолжал говорить, а Манкузо чувствовал себя опустошенным. И до чего ж ему все это надоело. Пот выступил у него на лице. Он вытер его тыльной стороной ладони, а когда взглянул на руку, понял, что испачкал ее гримом. Он был уверен: там, где потек тон, лицо пошло полосами, и не знал, что делать. Его рука незаметно шмыгнула вверх и достала носовой платок из нагрудного кармана. Он попытался проделать это, не привлекая к себе внимания.
Президент говорил:
— Опознание Рольфа Петерсена… поиски этого убийцы… героическая акция завершилась его смертью — все это явилось результатом усердной, неустанной работы одного агента Федерального бюро расследований. Я хочу представить вам этого человека,— продолжал президент.— Человека, который установил личность Рольфа Петерсена. Человека, который его выслеживал. И наконец выследил…
Манкузо вынул носовой платок и вытер лоб. Грим окрасил складки платка в темно-коричневый цвет. Он хотел стереть его совсем. Хотел встать и уйти со сцены. Но не посмел. Не мог уйти. Ведь его должны были представить прессе.
Он знал, что он, в конце концов, является частью вечернего представления. Даже можно сказать, главной приманкой. Он был выставочным экспонатом — этакое чудо-юдо, демонстрируемое в интермедии. Сегодня вечером он был дрессированным медведем своего правительства. Он был шутом, диковинкой, простофилей —
— Леди и джентльмены, агент ФБР, ответственный за расследование дела Мартинеса, Джозеф Манкузо.
И — тишина.
Манкузо огляделся по сторонам, а журналисты уставились на него, и он знал — почему. Тогда он оглянулся на президента, тот улыбался, кивал ему и жестом показывал: встать. Что Манкузо и сделал.
Вот тут-то батарея камер развернулась прямо на Манкузо. Свет ослепил его, резко ударив по глазам. Начались вспышки — так быстро и жарко, что он вздрогнул и чуть не поднял руку, чтобы прикрыть лицо. Он услышал аплодисменты, где-то там, позади слепящих вспышек. Бурный, оглушительный грохот аплодисментов. Он стоял, моргая на свету, повернувшись вполоборота и держась за спинку стула, чтобы сохранить равновесие. И все твердил себе, что это лишь шоу, всего-навсего шоу. Чтобы люди поверили.
И вдруг его как громом поразила правда. Он понял. Он понял про Мартинеса. Он понял про Петерсена. Он понял правду про самого себя. И он понял правду про всех них.
20.20.
Дэн Истмен нажал кнопку на пульте дистанционного управления, и телекартинка превратилась в белую точку в середине экрана. Потом забрался поглубже в объемистые кожаные подушки своего кресла и сложил руки на груди.
Зажужжал телефон селекторной связи, он взглянул вниз и увидел, что все восемь лампочек на его телефоне горят. Он нажал кнопку: "Говорите".
— Да, Дэйл?
— Это… это все вам звонят, сэр,— секретарша очень волновалась.— АП, "Тайм"…
— Я не отвечаю сейчас ни на какие звонки, Дэйл,— мягко сказал он и хотел было отключиться, как она добавила:
— Миссис Истмен звонит из Филадельфии, третья линия.
Он на минуту задумался.
— Передайте, не могу я сейчас с ней говорить. И вот еще, Дэйл…
— Да, сэр?
— Скажите, что я без нее очень скучаю.
Он нажал другую кнопку — запер дверь. Откинулся назад, схватился руками за голову и приподнялся. Потом вытянул из-под кресла ноги и снова сел.
Он достал кольцо с ключами и перебирал их до тех пор, пока не нашел маленький медный ключик от нижнего правого ящика письменного стола. Открыв ящик, он вынул оттуда специальный полицейский револьвер 38-го калибра. Ему подарили его в Филадельфии, когда они там назвали его Человеком Года. Сверху и снизу ствола и рифленого ложа из красного дерева шла золотая филигрань, а под прицелом было выгравировано его имя.
Он опустил пистолет на темно-бордовый кожаный бювар. И сидел, молча глядя на него.