Купеческий сын и живые мертвецы
Шрифт:
Да, Митрофан Кузьмич так и не воротился в свой дом на Губернской улице — на что Валерьян, собственно, и рассчитывал. Ради чего он и затевал свой комплот. И даже то, что так и не пришел домой его, Валерьяна, двоюродный брат — Иван, тоже было хорошо. Не так хорошо, как Валерьян планировал изначально — по-другому хорошо. Но — такое изменение первоначальных планов было Валерьяну даже на руку.
Мавра сказала Валерьяну: Иван оставил, убегая со двора, угольную надпись на двери пристройки для прислуги. Сообщил, куда именно он направляется. А Мавра, само собой, эту надпись затерла. Так что, кроме неё самой, никто ее не прочел. Удачно было, что ключница знала грамоту! Иначе, чего доброго, ей взбрело бы в голову
А так — в течение дня лишь сам Валерьян и его верная сообщница Мавра знали о том, где обретается Иванушка-дурачок. Все же остальные, кто был в доме, только удивлялись: куда хозяйский сынок подевался? Даже про голубей своих позабыл. Но — удивлялись они не так, чтобы очень сильно. Мавра говорила всем: наверняка Митрофан Кузьмич и Иван Митрофанович куда-то отправились вдвоем. И вскорости оба всенепременно возвернутся домой.
Так что — вовсе не отсутствие дяди и двоюродного доводило Валерьяна Эзопова до полного душевного изнеможения. Нет, изводили его вещи совершенно иные.
Во-первых, конечно же, неведение. По прикидкам Валерьяна, хоть кто-то из здешнего прихода должен был бы уже увидеть, что произошло на погосте. Теперь-то время для этого пришло! А, увидев, этот кто-то должен был бы прийти мысли, что нужно сообщить обо всем церковному старосте — Митрофану Кузьмичу, то есть. Конечно, идеально было бы, чтобы сразу обнаружились бренные останки Митрофана Кузьмича. Может быть, даже — вместе с останками его сынка-недоумка, Ивана. Тогда увидевшие это побежали к исправнику, а заодно — оповестили бы о страшных находках обитателей купеческого дома на Губернской улице. Но — ни одного такого вестника в алтыновский дом не нагрянуло.
И вот тут уже появлялось «во-вторых». Второй вещью, из-за которой Валерьян не находил себе места, было то, что ни одного горожанина он так и не увидел на всей Губернской улице — с того самого момента, как он пустил в ход свое заклятье устранения. Валерьян даже выбегал со двора — раза три или четыре выбегал. И все смотрел: не покажется ли на улице хоть один прохожий? Но — эта часть Живогорска обезлюдела, как гимназический двор во время вакаций. И Валерьян уже проклинал мысленно букиниста, продавшего ему за бешеные деньги красный гримуар. Продавшего — но не потрудившегося объяснить: какова истинная сила слов, содержащихся в нем? Так что теперь Валерьян понятия не имел, когда сойдет на нет сила заклятья, сотворенного им? В главное — сойдет ли она на нет вообще?
Валерьяна окатывало холодом всякий раз, как он дозволял себе об этом думать. И, уж конечно, не из-за того, что он стал бы скучать по обитателям Губернской улицы. Да пропади они хоть навеки, но только — не сейчас. Ибо сейчас ему нужны были свидетели — на этом строился весь его комплот. Нужен был хоть кто-то, кто подтвердил бы: молодой человек, одетый, как обычно одевался на людях Иван Алтынов, шел к Духовскому погосту перед самым исчезновением своего отца: купца первой гильдии и церковного старосты Митрофана Кузьмича.
2
Иванушка довольно смутно помнил то время, когда погиб его дед. Ему самому тогда и пяти лет еще не сравнялось. Однако общее ощущение: как дом наполняли слухи, тревожные перешептывания и суетливые слезы прислуги — до сих пор давило на его память непонятным ему самому грузом. И в памяти его будто ниоткуда временами возникали фразы,
Но — маленького Иванушку все эти фразы тогда нисколько не напугали. Он даже и смысла-то их, по правде говоря, не уловил. А вот что напугало его до такой степени, что он просыпался потом по ночам с криком и в слезах, было случайно им услышанное: «Сломал себе спину батюшка ваш — да будто закостенел. Так и не сумели его выпрямить. Придется в таком виде его отпевать…»
Сказано это явно было либо Митрофану Кузьмичу, либо его сестрице Софье Кузьминичне. И говоривший — возможно, приходской священник, — уж точно понятия не имел, что его слова услыхал еще и малолетний внук погибшего купца. А потому не мог предположить, что этот образ: скрюченный дед, которого тащат прямо на руках в церковь — будет потом преследовать Иванушку во снах много лет.
Однако — не бывает худа без добра. И, сидя в промозглом колодце, с человеческой бедренной костью в руках, Иван Алтынов возблагодарил судьбу за то, что услышал когда-то рассказ о скрюченной спине покойного деда Кузьмы Петровича. Иначе — в жизни не решился бы Иванушка на то, что сотворил теперь.
Что было сил он застучал костью по боковине колодца и прокричал:
— Дедуля, помоги мне! Это я, Ванятка! Я не могу отсюда выбраться!
На последнем слове голос его сорвался и он дал петуха — как бывало несколько лет назад, его Иванушкин голос ломался. И этот тоненький вскрик прозвучал совсем уж по-детски. Возможно, именно это и сыграло решающую роль. Или, быть может, то, что купеческий сын вспомнил то имя, которым называл его когда-то дед: Ванятка. Да еще и прибавлял обычно со смешком: Ванятка на белой лошадке. Эту лошадку-качалку, которая стала Иванушкиной любимой игрушкой, дед ему и подарил. И теперь согбенная тень у края колодца зашевелилась — подалась вперед. А затем Иван Алтынов увидел лицо.
Смутно увидел, по счастью. Подступавшие сумерки милосердно его затемняли. Но — и той картины, которая ему открылась, Иванушке хватило, чтобы он выронил свою костяную дубину. А его горло будто самой собой издало сдавленное оханье. Да, он знал, что Кузьму Петровича положили в гранитный саркофаг с согнутой спиной. Но — почему глаз-то у него оказался только один?! И — отчего лицо дедово сделалось темно-коричневым, словно у какого-нибудь эфиопа?
Впрочем, все эти мысли пронеслись у Иванушки в голове в одну секунду. И он даже не успел испугаться. Да что там: после событий сегодняшнего дня у него и сил-то не осталось на то, чтобы пугаться. А в следующую секунду его дед отпрянул от колодца — так что согбенная тень пропала из глаз. И место одноглазого купца занял Эрик Рыжий — у которого оба глаза были в целости и горели зеленоватым огнем. Котофей издал короткое мяуканья — но в нем не было ни страха, ни угрозы. Странное дело: на Иванушкиного деда присутствие кота не подействовало никак. Если Эрик и был для кого-то стражем загробного мира, то явно — не для него.
«Да и дедуля той — явно не такой покойник, как все здешние…» — успел подумать Иван. И тут рядом с кошачьей головой снова возникла согбенная тень Кузьмы Алтынова. Иванушкин дед больше не склонял лицо над створом колодца — слава Богу, что не склонял! Вместо этого он медленным, но уверенным жестом показал Ивану: Отстранись!
Иванушка отплыл к противоположную изгибу колодезной стенки, неловко подгребая онемевшими руками и ногами. И его дед тут же кинул что-то вниз — его единственный глаз явно был зрячим.