Купите папиросы
Шрифт:
– Опять салфетку не положила, – будто передо мной извиняясь, сказал он.
– Характер такой, – ответил я.
– Привычка, – сказал малыш, спросил, – можно эти, – продемонстрировал пакет, – домой заберу?
– Конечно.
Мы замолчали, сидели, слушали тишину. Разве что Бим, что лежал в ногах, изредка фыркал, всхрапывал, будто пыль ему в нос попадала, или принюхивался. Я все хотел спросить про белок, про то, почему не опасались они нас, но почему-то не спрашивал.
– Ты где живешь? Тебя проводить?
– Не надо.
– Хорошо. Мне пора, – демонстративно оперся
– Да. Почти.
– А завтра будешь?
– Да.
– Я приду? – сказал и осекся, испугался своего вопроса. Не должен вот так взрослый выпрашивать разрешения у малого – наводит на нехорошие мысли, будто я извращенец какой.
– Приходите, – малыш ничуть не удивился вопросу, будто его каждый день взрослые непонятные дядьки спрашивают: «ну что. Я к тебе заскочу?».
– Тогда… давай, до завтра.
– До завтра.
Я пошел прочь по той самой тропинке, уже почти до аллеи дошел, когда вспомнил – имя! Имя то я не спросил!
Хотел было пойти обратно, да передумал – завтра. Завтра поинтересуюсь. И еще – сигареты, вернее папиросы – так ведь и не покурил, да и вообще что-то забыл про курево. Хлопнул по карману, достал пачку, папиросу, прикурил – надо, надо было продуть и размять сначала, как то делали в фильмах. Не протягивается, не курится – гаснет.
– Тьфу ты, черт! – размял пальцами, дунул на воняющую табаком набитую часть – вроде там, в фильмах, так делали. Прикурил по новой – нормально, только вкус у табака куда как резче, позабористей.
Шел по улице, лужи перепрыгивал и думал: мальчишка то ведь – самое-то для истории. Как он вовремя подвернулся. Можно все выспросить, узнать, помнится его очень сильно, очень по-взрослому, зацепило когда про мать я сболтнул. Похоже он не просто так, не из вредности из дома ушел, да и ушел ли? Куда-то же он собирался, куда-то домой. Но в любом случае – с матерью там очень даже неплохая социальная трагедия намечается, и потом, можно даже ссылку дать на то, что события взяты из реальной жизни – это…
– Стоп! – рявкнул сам на себя и девушка, что рядом проходила аж взвизгнула, отпрыгнула, едва не угодив красивыми красными сапожками в неплохую такую придорожную лужу. Все. Стоп. Я говорю, я думаю не про какого-то отстраненного персонажа, не в новостях я его увидел. Я говорю про настоящего, про живого человечка, которому пришлось через все это пройти самому, своими ножками, своим разумом, душой свой детской он через эту трагедию прошкондыбал, своими слезами. И именно так, и именно таким макаром! И его драму не надо смаковать, не надо сгущать краски – это человек, это друг, это ребенок. У меня такой же сынишка где-то там, на другом конце города, на улице Ухтомского сейчас сидит-лежит-гуляет и я помню, как он ревел горючими слезами, как он прятал лицо, как сам прятался, считая себя виновником в нашем с Леной разводе, думая, что это из-за него папа с мамой разбегаются. И не важно, что папа пил и шлялся, и не важно, что пил папа из-за постоянных скандалов с мамой, или скандалы были из-за того что пил – важны были только эти тихие
И уже домой не торопилось мне, и бродил по улицам, сворачивал вдруг и внезапно, и сидел на каких-то лавочках, оказывался вдруг в каких-то скверах, около не работающих по осенней стыли фонтанов – наступал вечер. А когда начало смеркаться, когда краски стали густеть и в промерзшем до стеклянной прозрачности небе поплыл рогатый месяц, я как-то сразу оказался около своего дома, около своего подъезда. Сел на лавочку, достал пачку – надо же, последняя папироса осталась – когда только успел выкурить? Руки сами по себе помяли папиросину, продул на автомате, закурил. Дым от этого табака едкий – глаза режет.
Пока курил – совсем стемнело, окна желтым уютом горят, за занавесками люди ходят. У них семьи, жены, дети, бабушки и может быть собаки с кошками, а я вот, теперь, один. Как и этот малыш и нет у нас никого, и не к кому идти.
Докурил, еще раз глянул на черное, с едва заметной лиловой проседью небо и зашел в подъезд.
Насчет яиц ошибся – не было их. Заварил бич-пакет и, пока лапша отстаивалась, набрал Виктора Михайловича – Витьку, в далеком прошлом нашем – одногрупника. Пока шел гудок, достал вторую пачку, стукнул торцем папиросы об пачку, размял, продул, закурил и только когда сморщился от дыма, попавшего в глаза, только тогда Витька взял трубку.
– Да.
– Привет, Вить, еще раз.
– А, это ты. Да, Жень, чего случилось, – голос у него сонный был, может решил лечь спать пораньше, а может просто устал, перед телевизором отключился – работа главреда – вредная, нервы выматывает.
– Я по поводу темы…
– Знаю, что хреновая, но какой заказ. Главное там деньги будут гарантированно, думаю тебе сейчас…
– Нет, подожди, – перебил я его, – берусь.
– О как! Так сразу? Понял наконец, что прижало?!
– Нет. Материал встретил. Живой.
– Понятно. Зацепило? На слезу давит? Попрошайка?
– Нет, знаешь… – замялся, – он совсем не такой. Не обычный. Он… я даже не знаю. Он просто живет в том мире, но он не с ними, не как они эти остальные нищие. Он другой.
– Слушай, интересно конечно, но я сейчас никакой. Глаза слипаются. Ты мне потом в материале отдашь. Хорошо?
– Хорошо. Ну ладно. Давай тогда спокойной ночи что ли. И это, телефон отключи.
– Ага, как же, отключишь эту гниду, – сказал он уж совсем грустно, – пока.
– Пока.
Телефон пиликнул сброшенным вызовом. Жалко. А так хотелось рассказать ему побольше про этого необычного мальчугана, про библейскую сцену кормления, про тетю Иру к душе которой он смог найти ключик. Не сложилось.
Включил компьютер, сходил на кухню, из холодильника бутылку початую достал, с мойки стопку взял, сел в кресло перед компьютером, запустил «ворд», стряхнул пепел с папиросы в пепельницу и замер. Про что писать? Я не знал. Начало в голову шло только одно – реальное, настоящее. Про то, как встретил, как папиросы купил – слишком мало я еще знал этого мальчонку, не поймал ни характер его, ни душу, даже речи его по-детски нерешительной и по-взрослому предупредительной не уловил.