Купол надежды
Шрифт:
Я была согласна на все, лишь бы вылечить моего бедного Бемса.
И Танага использовал самые дерзкие методы, известные только у них, на Востоке…
Но улучшение не наступило.
Прибегал из школы Алеша. С глазами, полными слез, молча всхлипывая, долго простаивал он у кроватки Бемса. А тот, отрешенно глядя невидящим взором в пустоту, все же шевелил обрубком хвоста.
Доктор Танага применял все доступное и даже запретное.
И наконец сказал мне латинской поговоркой:
— «Сделал все, что мог. Больше сделает могущий».
Это
Бемс страдал все больше и больше. Судороги сводили его такое крепкое, мускулистое тело. Во время припадков он быстро перебирал ногами, словно стремительно бежал куда-то И было страшно смотреть на этого «мчащегося», но недвижного пса.
Скоро полный паралич разбил его. Он еще приподнимал кое-как голову при моем (и только при моем!) приближении.
Древнеиндейская отрава делала свое дело. Малая ее доза приводила не к быстрой смерти, а вызывала симптомы, казалось бы, неведомой болезни. Пес умирал в страшных мучениях.
Доктор Танага взял меня под руку и увел в кабинет Николая Алексеевича. Я с горечью уставилась на письменный стол, около которого негодяй Мурильо смертельно ранил моего бедного Бемса. И опять «не пойман — не вор»! Будет все отрицать, и нет возможности призвать его к ответу!
— Аэри-тян, — очень серьезным тоном начал по-японски Танага, — позвольте говорить на языке вашего детства. Знаю, какую боль вызовут мои слова, но верю в ваше мужество. У нас, врачей, существует врачебная этика, долг целителя. Мы не говорим умирающему о близкой смерти, не называем его страшной болезни и всячески отодвигаем неизбежный конец, каких бы страданий ему это ни стоило. Однажды в Японии молодой врач восстал против этой традиции, заявил, что, если больной обречен на мучительную смерть, наш долг человеколюбия не длить его мучения, а помочь ему спокойно уйти из жизни, не испытывая боли. Но этот наивный врач дорого поплатился за свою «дерзость» и «антигуманизм», даже принужден был уехать стажироваться в Европу, чтобы неудачное выступление забылось.
— Вы говорите страшные вещи, Танага-сан!
— Никому не признался бы теперь в этих опасных мыслях своей юности, Аэри-тян, никому, кроме вас! И потому вам следует решится…
— Бемс? — испуганно спросила я.
Танага кивнул.
— Если людей наша врачебная этика и заскорузлые традиции заставляют мучиться лишние дни, то в отношении собак такого запрета нет.
— Вы хотите усыпить его?
— Все произойдет без вас, Аэри-тян. Надо помочь бедному животному.
— Но знаете ли вы, Танага-сан, что мы не восстановим производство пищевых продуктов. Дозаторы мы не наладили, индикаторов запаха нет. Бемса необходимо вылечить!
— Увы, добрейшая из женщин! Мне все известно как одному из директоров. Достойный господин Шульц, — он перешел на официальный латинский язык, — распорядился прекратить экспорт пищевых продуктов, срывая поставки и идя на неустройки, но сохраняя запасы пищи для населения Города. Однако вашего бесценного контролера на завод не вернуть.
— Как
— Не ошибается тот, кто ничего не делает. И еще одной ошибкой было бы продолжить страдания пса. Он не заслужил такого жестокого отношения, извините.
— Жестокое отношение! Вы можете подозревать во мне жестокое отношение к любимому существу?
— Нет, Аэри-тян, извините. Не подозреваю этого, стремлюсь лишь подготовить вас, женщину, к мужественному решению.
— Усыпить Бемса?
— Он спокойно уснет как от снотворного. И не будет страдать.
При всей своей воображаемой «мужественности» я, как девчонка, разрыдалась на груди нашего милого доктора. Он гладил мои волосы и увещевал:
— Все будет сделано без вас. Простой укол. Ведь столько раз я делал это, стараясь спасти его.
— А теперь?
— Спасу его от страданий. Вам не следует быть со мной.
— Нет, — решительно мотнула я головой. — Останусь с ним до конца. Пусть женщина, но ведь вы сами требуете от меня мужественности.
— Это слишком тяжелое испытание, Аэри-тян.
— И все-таки буду с вами… с ним… до конца.
— Извините, — почтительно произнес Танага.
Дальнейшее помню как во сне.
Мы прошли к Бемсу. Я сидела подле него и гладила его по голове между ушей и думала: не здесь ли ранил его проклятый Мурильо!
Танага уходил готовить шприц,
Он вернулся с молоденькой сестрой милосердия, маленькой и изящной японочкой, своей дальней родственницей, последовавшей за ним в Город Надежды.
Яноночка взяла в руки голову Бемса, которую я продолжала гладить, ощущая его тепло. Ведь у собак нормальная температура около сорока градусов. У них всегда «жар». Может быть, у Бемса сейчас было даже больше… Мне жгло руку…
Танага привычно помазал спиртом лапу, словно делал лечебную процедуру, дезинфицируя место укола, потом ввел иглу в нащупанную перед тем вену.
Бемс не реагировал.
Сквозь слезы я видела его закрытые глаза. Казалось, он уже уснул.
И вдруг он дернул головой так, что девушка не смогла удержать ее. Глаза на миг открылись, и я боюсь вспомнить, что в них прочла! Голова упала, потом он снова поднял ее. И в этот миг меня обдало струей.
— Ай-яй! — укоризненно сказал Танага, прикрывая низ живота Бемса большим куском ваты.
Прощальной лаской держала я ладонь на голове своего уходящего друга и беззвучно рыдала. Японочка в белой наколке одной рукой придерживала крутой лоб Бемса, а другой протягивала мне мензурку с питьем. Пришлось через силу проглотить его.
Доктор Танага, вставив в свои уши наконечники резиновых трубок, прослушивал сердце Бемса.
Наконец он неторопливым движением вынул трубки из ушей, аккуратно сложил фонендоскоп в футляр и сказал:
— Конец, милая Аэри-тян. Вы настоящий мужчина.