Куприн: Возмутитель спокойствия

Миленко Виктория Дмитриевна

Какой страшный опыт потребовался для того, чтобы писатель испугался: разложилась армия — умерла страна! А к этому уже определенно шло. Лето 1917 года принесло прорыв немцами рижского фронта (12-я Армия, распропагандированная революционными агитаторами, позорно бежала), первую попытку большевистского переворота 3–4 июля [38*] и Корниловский мятеж в августе. Куприн читал, что за участие в мятеже и Плющевский-Плющик, и его коллега капитан Брагин арестованы, что Керенский и Петросовет требуют над ними военно-полевого суда...

38*

Речь идет о демонстрации солдат, матросов и рабочих в Петрограде под лозунгом «Вся власть Советам!» 3–4 июля 1917 года, переросшей в попытку большевиков поднять вооруженное восстание

против Временного правительства. — Прим. ред.

Россия летела в тартарары. Александр Иванович, гуляя в Гатчине с Сапсаном, с ужасом видел разграбленные «Березовый дворец» и «Павильон Венеры», зияющие полосы от украденных бордюров, расколотые мраморные фонтаны. Попадались праздные солдаты: «Бог ты мой! — в каком они виде, эти свободные солдаты...! Расстегнутые, распоясанные, немытые, нестриженные, курят без перерыва, харкают и плюют, где попало» («Пестрая книга VI», 1917).

На фотографиях этого времени у Куприна очень усталый вид, тяжелые мешки под глазами, потухший взгляд, рядом с ним сосредоточенно-серьезная жена и худющая Ксения. Девочке уже исполнилось девять лет, и пора было поступать в гимназию, но об этом даже речи не могло быть.

Писатель вспоминал свое тогдашнее состояние растерянности и дикого одиночества, от которого только Сапсан и спасал. Однажды, возвращаясь с прогулки, они попали в неприятную историю. Александр Иванович сел, свесив ноги, на деревянный мостик через канаву; Сапсан лег рядом. Тут появился милицейский патруль, и старший заорал: «Это что за безобразие! Как смеешь сидеть? Кто такой? Встать, когда с тобой говорят!» («Одиночество», 1923). Пес, среагировав на грубость, одним прыжком заградил хозяина: «На него страшно было глядеть. Глаза, которые у всех породистых меделянов “на кровях”, совсем залились кровью. Плотная, густая шерсть на спине поднялась дыбом... толстый хвост вытянулся палкой». Куприн испугался: еще секунда, и собака вцепится его обидчику в горло, а он не сможет ее удержать. А тот орал подчиненным: «Застрелить собаку! Сейчас же!» Куприн униженно стал докладывать, кто он такой, что здесь делает, где живет. Драмы удалось избежать. В этот раз удалось; в другой раз не удастся.

Александр Иванович никогда не писал о том, где его застало известие об Октябрьском перевороте. А ведь если он был в это время в Гатчине, то оказался в эпицентре событий. Именно в гатчинском дворце Керенский с оставшимися ему верными соратниками пытался спасти положение и удержать власть.

А потом покатился кровавый ком по городам и весям, хорошо знакомым Куприну. В Могилеве толпа разъяренных матросов растерзала главковерха Духонина. В Крыму революционные матросы устроили массовые самосуды над офицерами — в Севастополе, Ялте, Евпатории... Топили, резали, кололи штыками...

В случившемся большевистском перевороте имелся особый оттенок для Куприна. К власти пришли люди, из которых он многих знал. Ленина — заочно, через Горького и Регинина, который работал с Лениным в газете «Новая жизнь» в 1905-м. Куприн мог видеть статьи Ленина в «Современном мире» [314] , то есть считал его политическим журналистом, потому поражался, каким образом тот дошел до таких вершин: «Странное явление происходит на наших глазах. Вчера еще мало кому известный человек, писатель, знакомый лишь узким партийным кругам и весьма ограниченному числу читателей — вдруг... становится центром внимания всей грамотной и полуграмотной России» («Генерал Пфуль», 1917). В одной из статей Горького Александр Иванович прочитал, что этого Ленина, прибывшего в Россию, Горький совершенно не узнаёт, что это другой человек («Законный срок», 1918). Поползли слухи, будто тот, прежний, обаятельный Ленин, умер в Женеве, а этот его двойник, подкупленный немцами... Жену Ленина, Надежду Константиновну Крупскую, с детства знала Мария Карловна — Крупская была подругой ее сестры Лиды и часто бывала в доме Давыдовых. По 1905 году Куприн лично знал, к примеру, Луначарского, ставшего наркомом просвещения, и Леонида Красина.

314

Ильин В. [Ульянов В. И.] Еще одно уничтожение социализма // Современный мир [Санкт-Петербург]. 1914. № 3

А может быть, известие о перевороте наш герой встретил с полным безразличием: «За последние дни мы ко всему привыкли, ко всему готовы и, кажется, нас не способны больше удивлять или возмущать ни кровь, ни грязь, ни насилие, ни смерть, ни позор. Должно быть, одинаково без волнения мы встретим в утренних газетах

известие о сооружении гильотины на Марсовом поле, о чуме в Москве, о случаях людоедства в Петрограде, о переходе России в вассальную зависимость от Германии. Притупились нервы, застыло воображение, вылиняла и охамела душа, отчаяние перешло предельные границы и растворилось в пищепроводном равнодушии» («Доменная печь», 1917).

Так же заторможенно Куприн перечислял приметы своей жизни «под большевиками»: «Я признаю советскую власть, и — признаю не только за страх, но и за совесть... Нужна ли мне хлебная карточка, билет на собаку, пропуск на Васильевский остров, — я иду в Совдепию... к назначенным 11 часам утра и жду до трех появления моего владыки, а до пяти — своей очереди. <...>. Вооруженному человеку я показываю по первому его требованию мой проездной билет, паспорт, фотографию, метрику и содержимое бумажника. Подымаю, по его приказанию, руки вверх и опускаю их вниз. Беспрекословно иду за десять верст рыть окопы, презирая свой атеросклероз и порок сердца, а через неделю так же послушно иду окопы закапывать <...>. Но если меня дружелюбно и пытливо спросят, уважаю ли я эту власть... в глазах моих никто не прочтет стыдливого признания» («Стыдливое признание», 1918).

Писатель, претерпевающий бытовые лишения военных лет. Шарж Дени на Александра Куприна. 1916 г.

Упомянутый писателем «владыка» — это председатель Гатчинского совета Николай Николаевич Кузьмин, старый большевик, не лишенный литературных способностей. Он очень уважал Александра Ивановича, бывал у него в зеленом домике. Несколько раз его видел там Пильский, который вспоминал: «Куприна уговаривали сотрудничать в большевицких изданиях или, по крайней мере, продать свои сочинения (или часть их), сулили великие и богатые милости. Куприн не соглашался. Все эти предложения он отвергал решительно и твердо. Все же где-то, в глубине души, у него роились сомнения. Помню, мы сидели у него в столовой. Говорили о том, о чем тогда говорили все, — о большевиках, о судьбе печатного слова. Вдруг Куприн сообщил мне, что большевики настойчиво зовут его сотрудничать. Я покачал головой. Иногда Куприн не любил возражений и не терпел противоречий, даже если они высказывались самым близким человеком. Он и мне ответил, что не во всем уж там правы и святы т. наз. “буржуи” и особенно офицеры» [315] .

315

Пильский П. О Куприне // Сегодня [Рига]. 1937. № 153.

Александр Иванович колебался, и это естественно. Большевики так красиво и убедительно говорили о своей миссии, о всеобщем счастье, что интеллигенция невольно думала: а вдруг правда, как же я отступлюсь от своего народа? Тем более что нарком просвещения Луначарский и комиссар по делам печати Володарский все силы бросили на то, чтобы деятели культуры проявляли лояльность к новой власти. Даже величайший циник Маныч ушел к ним создавать агитационно-пропагандистский поезд.

И в то же время сколько крови! Как понять, кто за ней стоит? Как доблестные матросы, «краса и гордость революции», превратились в убийц и садистов? Кто их покрывает? В марте 1918 года Куприн обреченно сидел рядом с гатчинцем Генглезом, французским подданным, который за одну ночь лишился трех сыновей. Вечером 1 марта они с тремя друзьями были задержаны в Петрограде отрядом не то красногвардейцев, не то матросов, а на следующий расстреляны, растерзаны, изуродованы. «Нет, Россию я по-прежнему люблю и уважаю как мою вторую Родину, — вспоминал Куприн слова убитого горем Генглеза. — Но пускай судит Бог тех, кто извратил, ожесточил и изуродовал чистый лик русского народа» («Памяти жертв большевиков», 1921).

В таком же оцепенении Александр Иванович встретил известие о Брестском мире, о том, что немцы уже почти у Петрограда, что Совнарком бежал в Москву, бросив город Петра на произвол судьбы. Все реакции притупились, остались элементарные физиологические потребности: есть, пить, спать. И он большей частью спал. Так и проспал трагедию.

Однажды Куприн не обнаружил дома Сапсана. С криком помчался по Гатчине, по их любимым уголкам и тропкам. Звал, звал, звал. Нету! Нигде нету! Домой вернулся в отчаянии, заворочались тяжелые мысли. Вспомнил прошлогодний конфликт с милицией, недавние случаи, когда пугал Сапсаном очередного красноармейца, явившегося с очередной бумагой. Неужели убили?