Куриный взлет
Шрифт:
Дверь из гостиной отворяется. Мелкими шажками, покашливая, входит отец. За ним Зоммер. Пройдясь взад и вперед по комнате, Мейер приближается к Элле, наклоняется, осторожно берет ее за руку.
— Гм… жара нет. Пульс нормальный… — Он отпускает руку дочери и отходит от кровати.
Элла усмехается. Все трое ежатся, словно чем-то неприятно задетые. Мать втихомолку вытирает слезу.
— Вы считаете меня больной? — Элла быстро приподнимается и садится на кровати, облокотившись на подушки.
— Ну, что ты, — зачем же больной… — Отец принужденно
— Что? — не расслышав, переспрашивает Элла.
— Поедем кататься — все вчетвером. Велим запрячь и вашу лошадь. По двое в санях, и — поехали…
— Что это за катанье ночью?
— О, теперь ночи светлые. Теперь ночью приятней, чем днем… И заодно завернем к лесничему.
— Опять! — Гримаса отвращения появляется на лице Эллы, — Оставьте меня наконец в покое с вашим лесничим!
— Нет, детка, так нельзя… — Постепенно голос отца становится уверенней и строже. — Лесничий — уполномоченный господина барона, и все мы от него зависим. Ссориться с лесничим опасно: он не простит! Да еще такое оскорбление! Детка, детка, разве можно быть такой невежливой!
— Н-ну… Он еще не того заслуживает, — цедит Элла сквозь зубы.
Зоммер вздрагивает, словно ужаленный. Мейер делает вид, что не слышал.
— Ну, хорошо, в таком случае поедем просто так, покатаемся… — угодливо продолжает он. — Чудесная погода сегодня… Дорога гладкая, как полотно…
В комнате воцаряется молчание. Все ждут, что скажет Элла. Но она молчит.
— Ах… — тяжко вздыхает мать. — Разве она послушается. Что мы для нее!
— Тише, жена, помолчи! — обрывает ее Мейер. — Что ж, Элла, поедем?
Молчание. Потом Элла, словно разбуженная, подымается.
— Поедем.
Слышится громкий вздох облегчения. Кто вздыхает — неизвестно.
Через полчаса Элла стоит в кабинете, готовая к выезду. На ней длинная теплая шуба, на голове шерстяной платок, на руках теплые рукавички. Одеться ей помог муж. Отойдя в сторону, он смотрит на нее. Мать еще хлопочет вокруг дочери, завязывает платок, натягивает рукавички. Элле все это безразлично: пусть… она стоит и бездумно смотрит на пустой шкаф.
Мать перехватывает ее взгляд.
— Завтра положи все на место… — шепчет она. — Хорошо?
— Да, — машинально отвечает Элла.
В глазах матери вспыхивает огонек надежды — заблудшую дочь еще можно спасти.
Перед домом неторопливо бьют копытами лошади Мейера и аптекаря, запряженные в двое саней. Садятся так: в одни сани — мужчины, в другие — обе женщины. Трогаются. Копыта лошадей гулко стучат по замерзшей дороге. Снег слегка поскрипывает под гладкими полозьями.
Мать долго усаживается, укрывается теплой медвежьей полостью. Элла держит вожжи. Лошадь ударяет подковами по задку передних саней.
— Ах, — облегченно вздыхает мать.
Теплая светлая зимняя ночь. Ровные, покрытые снегом поля усеяны редкими кустиками. Луна быстро скользит среди рваных облаков. Душу охватывает нежное романтическое чувство. В нем сливается все лучшее из пережитого: далекое
Чувство это необычайно обостряет внутренний слух человека.
Мать еще слышит, как звучит грубая дребезжащая струна, такая враждебная ей и всей этой тихой ночи, когда все в природе стремится к мягкой нежной гармонии. Она еще раз протяжно вздыхает.
— Вещи Натыни положи на место, — повторяет она. — Пусть останутся как память. Твой муж так любил ребенка…
Элла бездумно слушает слова матери. После недавнего возбуждения она впала в апатию.
— Не давай волю своей фантазии, — продолжает мать. — Ведь тебя всегда приходилось усмирять, держать в узде. Когда ты еще была девушкой, помнишь, сколько забот ты нам причиняла. Теперь дело иное. Теперь не мы, а ты сама отвечаешь за все свои поступки. Честь всей нашей семьи, более того — всего нашего сословия, зависит от поступков каждого отдельного человека. И от каждого нашего слова — хорошего или плохого — зависит, поднимем или уроним мы эту честь.
— Мама, а тебя не клонит ко сну? — без всякого умысла спрашивает Элла.
Мать делает вид, что не слышит ее. Может быть, она и вправду не расслышала.
— У тебя есть муж. Ты молода, неопытна, ты еще не можешь должным образом понять, что значит для тебя муж. Твоя жизнь по законам божеским и человеческим навеки связана с ним. Ты не имеешь права иметь убеждения, мысли, желания, до которых не было бы дела твоему мужу. Между вами должно царить согласие — вся ваша жизнь должна звучать как аккорд.
— Должна, должна… — бормочет про себя Элла. Неведомо, что она при этом думает.
— Память о дочери была связующим звеном между вами. Пойми, не из-за себя, из-за тебя же муж так дорожит ею. Без этого звена исчезнет чувство долга друг перед другом. Когда исчезает чувство долга, кончается все. Подумай сама, разве не в той же мере, в какой росли дурные, ложные и грешные мысли, убывала твоя любовь и привязанность к ребенку? Где кончается любовь, там кончается все. Долг и любовь — вот два понятия, на которых зиждется мир… Да…
Мать снова протяжно вздыхает и замолкает. Она еще верит в спасение заблудшей дочери.
Долгое время царит молчание. Элла чувствует, как вновь стали колыхаться тихие воды ее апатии, как на них появляются волны. С плеском ударяются они друг о друга, наполняют все ее существо смутным шумом. Но она по опыту знает, что нельзя прислушиваться к отдельным всплескам, что нужно уловить общее звучание. На этот раз она слышит его ясно, отчетливо.
— Долг и любовь… Если, как ты говоришь, существует такая норма, по которой следует жить, догма, которой должны руководствоваться во всех случаях жизни, то выразить ее можно только словами: сначала любовь и только потом долг. А вы… Вы все перевернули: сначала у вас свадьба — потом любовь, сначала традиции — потом добродетель, сословие — потом честь этого сословия, сначала закон — потом грех. В вашей жизни нет места живому человеку.