Курортный муж
Шрифт:
— Недурно… очень недурно… — любуется Евгения. — Правда, недурно, Николай?
О, как хотелось бы мне ответить:
— Нет, очень скверно.
Тебе за сорок лет. Ты мать троих детей уже на возрасте. Ты жена порядочного человека. Нам стыдно за тебя. Тебе неприлично выставлять свое тело, облепленное лоскутом мокрой материи, на показ насмешливой
13
Оставь надежду (ит.).
Ты стара, толста, расплылась. Тебе пора прятаться, а не выставляться. Твой костюм — глухой мешок, а не декольте!
Ты общее посмешище. Смеются над твоим телом, над щегольством, приличным разве девочке восемнадцати лет, над запоздалым куртизанством, над Фемистоклом Алкивиадовичем, которого таскаешь ты за собой по Европе, как наглядную вывеску своих амурных упражнений надо мною, твоим мужем, слишком бессильным и слабовольным, чтобы прекратить твои благоглупости и безобразия.
Хотелось бы…
Но на хотенье есть терпенье! Amica veritas, sed magis amicus Plato, [14] a Plato этот я сам. Я ненавижу сцены, крик, истерики, обмороки. Так лучше помолчать. Своя рубашка к телу ближе. И — разве что на смертном одре меня прорвет, что называется, — и я выскажусь. Да и то — лучше смолчать! Не стоит. Она неуязвима! Она не знает низких истин, вся жизнь ее — ее возвышающий обман. Как я ни обругаю ее, она мне всё равно не поверит. Есть рожон, против него же не попреши: это самообольщение тщеславной женщины. Евгения Семеновна твердо убеждена, что я влюблен в нее без памяти и нахожу ее, с полной искренностью,
14
Платон мне друг, но истина дороже (лат.).
Я выскажусь и умру, а она будет в трауре хвастаться приятельницам:
— Вы даже вообразить не в состоянии, медам, как был влюблен в меня покойный Николай Иванович. Прожили мы с ним пятнадцать лет; кажется, порядочный срок, можно бы и поостыть… Но для него все как будто продолжался медовый месяц. Просто африканская страсть какая-то. Верите ли? За четверть часа до смерти он сделал мне сцену ревности… такую сцену! такую сцену! просто страшно вспомнить, как он меня ругал!
Она клевещет, а я в гробу — и никакой апелляции!
И мало, что я, по ее милости, прожил дураком свой век, она сделает меня дураком в вечности, дураком в памяти потомства! Она введет в заблуждение историю и вклеит меня в оперетку!
О, Менелай и Пентефрий! Я чувствую, что на том свете мне уже уготовано место в вашей небольшой, но честной компании. Мы заключим дружественный союз угнетенных рогоносцев и при свете пекельного огня будем играть в винт, по маленькой, разумеется, и с болваном!..
Последние слова незнакомец произнес столь громко и патетически, что я даже усомнился — он ли их выкрикнул или прорычала средиземная волна, дробясь о берег. Тем более что, протирая глаза, я не нашел никакого незнакомца… Утопился ли он, расточился ли в воздухе, — предоставляю выбирать догадливости читателя, кому что больше нравится. Вернее всего, в действительности вовсе не было никакого незнакомца, а была лишь сонная, полуденная греза, навеянная мне неосторожно положенной под голову подушкой из газет с бракоразводными процессами.