Кусатель ворон
Шрифт:
– Может, его привязать надо? – спросила Жохова.
– Себя привяжи! – злобно ответствовал Пятахин. – Сандра, давай!
Капанидзе вручил Александре розгу.
Александра взяла ее неуверенно и неумело, я приободрил:
– Ты сейчас здорово на Настасью Филипповну похожа.
Это придало Александре решительности, она взмахнула розгой и направилась к Пятахину. Сделала шаг, другой… Осела на траву.
Мы кинулись к ней, но Александра уже поднялась и теперь с непониманием смотрела по сторонам и разглядывала ветку в своей руке.
– Обморок, –
Он взял руку Александры, померил пульс.
– Все в порядке. Надо на веранду отвести и чай с сахаром…
В этот раз Дитер и Болен поняли все вполне себе, подхватили Александру под руки и повели к бараку. Она, правда, порывалась вернуться и выполнить высокие медицинские обязанности, но было видно, что как следует, хорошенько высечь Пятахина ей все-таки не под силу.
– Да, – Жмуркин высморкался. – Обмельчали немцы. Все-таки придется жребий кинуть.
Жмуркин достал из кармана коробок спичек, рассовал их между пальцами, протянул кулак мне.
– Это честно, – сказал Жмуркин. – И никаких споров. Кто вытянет короткую – тот и будет сечь. И давайте не усложнять.
Короткую вытянул Лаурыч.
– Не хочу! – Пятахин вскочил со скамейки. – Надо мной же потом весь город будет смеяться! Меня высек Скрайнев!
Лаурыч нахмурился.
– Так решил жребий, – напомнил Жмуркин. – И вообще, Пятахин, ты всех достал. Сегодня выходной, а мы весь день обсуждаем, как тебя правильно высечь. Сам виноват! Нечего было свинячью жратву трескать! Ложись! А если не хочешь, можешь сам себя высечь – правильно Устя говорит!
– А давайте его привяжем! – снова сказала Жохова.
Но Пятахин уже подчинился, покорно вернулся на скамью и свесил руки по сторонам. Лаурыч взял розги и неуверенно приблизился к топчану.
– Может, солью присыпать? – неуверенно спросил он у Жмуркина. – Для усиления?
– Давай так.
– Хорошо. Сейчас…
Лаурыч неуверенно стеганул себя по ноге, поморщился от боли.
– Лупи уже! – рыкнул Пятахин.
– Ну, ладно…
Розга свистнула, Пятахин дернулся, ноздри Жоховой хищно зашевелились.
– Нормально… – протянул Герасимов.
А что? Это тебе не батор, тут все по-жесткому.
Пир.
Сюр.
Козельский ТЮЗ.
Реальность, еще недавно державшаяся в рамках относительного приличия, расколола привычную матрицу и предстала пред нами в безумном и яростном величии. Да.
Так можно закончить будущую книгу.
А Дитер, конечно же, рисовал. В его изображении лечебная порка Пятахина, объевшегося свиными анаболиками, вознеслась практически до утра стрелецкой казни. Выли псы. Рыдали жены. Ветер рвал сиротливые ветви берез и кидал их листья в осунувшееся, но горящее свободолюбием лицо Пятахина. Пятахин смотрел вдаль отрешенным взором, прикрывая колышащееся пламя свечи, и был похож на Стеньку Разина. На горизонте вставали грозные тучи грядущей Смуты.
– Пожалуй, хватит, – сказал Капанидзе, когда сломалась пятая розга.
Спина
Пятахин, кряхтя, сел на скамейке. Потрогал себя, охнул. Поглядел на Лаурыча с ненавистью.
– Влас, ты на меня не обижаешься? – проникновенно спросил Лаурыч. – Я старался не сильно, как тогда Замотайку, ну, которая студень слопала…
– Теперь я щас сдохну, – сказала Снежана.
– Высек и тем самым запечатлел, – вздохнул Жмуркин.
Пятахин, морщась и двигаясь скованно, как в панцире, направлялся к бараку.
– Низко пошел, – заметил Листвянко. – К дождю.
– Вечереет, – сказал Капанидзе. – И ветер.
Действительно поднялся ветер. Он налетел с опушки леса и пах травой и водой.
– Надо, наверное, чаю попить, – сказал Жмуркин. – Чаю хочется. Пойдемте, друзья, на веранду!
Вечер получился славный. Славный вечер славного дня.
Ночь опускалась медленно, отчего над горизонтом успели загореться звезды. Старушки испекли шаньги с картошкой, собрались под навесом соседнего дома, растопили самовар и пригласили нас, и мы не отказались. У нас ничего к чаю не было, но оказалось, что ничего особого и не нужно – на столе уже стояли миски с вареньем и с сотами. А еще печенье, а еще хворост с сахарной пудрой.
Мы попили чай и стали петь песни. Бабушки затянули, а подхватила вдруг Рокотова, оказалось, что она сильна не только в германистике, но и в вокале.
– Не для тебя придет весна, не для тебя Дон разольется, и сердце девичье забьется…
Рокотова пела умело, не очень громко, но очень мощно, чувствовалось, что стоит ей захотеть, и она накроет голосищем все окрестности. Я поглядел на Рокотову с уважением. Наверное, в «Палочке Коха» состоит. С такими-то данными.
– Ого, как поет, – с завистью сказал Жохова.
Равиль Гаджиев вдохновился было и стал потихоньку подвывать горловым пением, но на него шикнули, и он замолчал. А Александра сама не играла, потому что у нее имелось чувство прекрасного, и она понимала, что пение Рокотовой само по себе красиво.
И вообще красиво было. На скамеечке сидела Снежана, а рядом с ней на цыпочках Капанидзе. Заплетал косички уже Снежане. Пальцы так и мелькали, а сам он подпрыгивал и приплясывал, и аж щурился от удовольствия, я удивился еще – никогда не видел такого, чтобы то есть любил бы заплетать косы. Хотя, конечно, все бывает.
Иногда взвывал оставшийся в бараке Пятахин, но это не портило волшебства, а как-то его усугубляло.
Рокотова продолжала петь. Бабушки выдохлись и теперь только потихонечку поддерживали ее в самых ответственных местах, Рокотова же пела… по-настоящему. Ее голос распространялся вокруг, отскакивал от предметов, звенел.