Кутузов

Михайлов Олег Николаевич

С этого дня Михаил Илларионович даже не показывался главнокомандующему. Его давно уже грызли хвори, на которые он сетовал лишь в письмах к верному другу Екатерине Ильиничне: «Жесточайший кашель с жаром, кашель непрерывный ночью покажется пресильно и настолько спазматически, мокрота по утрам, слабость. Дают хину. Аппетиту нет»; «Теперь недели две слаб желудком, притом нельзя не простужаться в этой маленькой хатке, в которой живу. Сделай милость, пришли мне: 1-е – пластырь, что на руке ношу, 2-е – чулки теплые, 3-е – магнезии, которой ничего не осталось, 4-е – пипермину и ромашковых капель...» Теперь, когда ушло нервное напряжение от военных забот, хворобы усилились. И конечно, болели, болели глаза...

Между

тем в Петербурге были серьезно обеспокоены ссорой. 4 июня 1809 года Александр I обратился к Прозоровскому с письмом: «Желая изыскать лучший и благовидный способ к поручению отделенного от вас поста генералу Кутузову, я избрал за лучшее назначить его командиром резервного корпуса... Полагаю, что такое назначение, отдаляя его неприметным образом от армии, удовлетворит желанию вашему и вместе с тем отдалит всякие заключения, могущие возродиться в сем случае».

Что же фельдмаршал? Ослепленный злобой, он возражал государю, приводя самые фантастические доводы.

«Будучи обращен в резервный корпус, – убеждал Прозоровский Александра, – Кутузов имел бы обширное поле обратить все действие его интриг против меня, так что он принудил бы меня возвратиться из-за Дуная или же, прижавшись к сей реке, послать к нему отряд; сверх того, будучи тонок и зная службу, он мог бы допустить неприятеля сжечь магазины и, некоторым образом, преподать туркам к тому способ, а вину возложить на честного, на посте находящегося генерала, который бы за это пострадал; он же сам всегда был бы прав».

Русский император, конечно, не мог поверить чудовищному и глупому поклепу – будто Кутузов способен даже изменить присяге и долгу, лишь бы насолить Прозоровскому. И тем не менее гнусное обвинение не могло не уронить Михаила Илларионовича в мнении государя, еще переживавшего аустерлицкую неудачу.

Получив письмо Прозоровского, Александр сказал Барклаю:

– Знаю, что Кутузов умен. Но мне кажется, ему нет смысла ссориться с умирающим начальником...

В действительности же, как замечает граф Ланжерон, далеко не всегда справедливый к Михаилу Илларионовичу, «если бы Кутузов не покинул армии, он мог бы заместить Прозоровского, что, быть может, было бы счастьем и для нас...».

7 июня 1809 года последовало назначение Кутузова литовским военным губернатором. Вся Молдавская армия сожалела об уходе любимого полководца; многие солдаты плакали.

Как и девять лет назад, Михаил Илларионович снова ехал в Вильну.

Глава втораяВЕСЕЛЫЙ ГРАД ВИЛЬНА

1

После пышного бала у графа Фитценгауза, виленского магната, где надо было улыбаться, острить, сыпать комплиментами, принимать ухаживания неотразимых и ветреных полячек, Михаил Илларионович далеко за полночь воротился в свой нарядный генерал-губернаторский дворец. Глаза нестерпимо болели, но сегодня их не ломило, а зудило, и Кутузов отказался от шпанских мух, велев подать себе маленькую скляночку воды и салфетку. Он сам открыл новый способ лечить глаза – не мочить ничем, а легонько их обтирать.

В ушах его еще стояло щебетание гордых панночек, наделенных всевозможными титулами, которые кичились одна перед другою богатством и роскошью, доставшимися им по одному праву рождения. Сероглазые красавицы, с правильными и мелкими чертами лица, в пышной короне светлых волос, с гибкими талиями, покатыми плечами и превосходно вылепленной грудью, чаровницы, самые пленительные женщины Европы! Но как горды, самонадеянны! Лишь юная дочь Фитценгауза, племянница княгини Радзивилл, виленской воеводши, вела себя скромно, выполняя роль молодой хозяйки: граф был вдов.

Особенно громко хвасталась графиня Шуазель, урожденная княжна Потоцкая,

воротившаяся недавно из Петербурга, где она состояла фрейлиной их величества. «В отличие от сестры Фридриха II Прусского, – говорила она, – я хоть и тоже королевской крови, но никогда не получала пощечин, не ела супа с волосами, не сидела под арестом и вместо мелкого, грязного немецкого княжества живу в одном из великолепнейших замков на континенте...»

Сколько спеси и гонора! Михаил Илларионович улыбнулся, перемогая боль, вспомнив, как Шуазель-Потоцкая рассказывала, что привыкла дома держать диету, но в петербургском дворце ей приходилось поневоле есть помногу – от голоду...

Он взял скляночку, завернутую в салфетку, и поднес к глазу, потом к другому. Через некоторое время боль стала отпускать. Мыслями Кутузов был там, в Петербурге, где маялась Екатерина Ильинична: уплата процентов под банковские ссуды, кредиторы, векселя... Больше, чем глаза, мучили заботы о ней и о пятерых дочерях. Военные и административные дела по генерал-губернаторству отнимали столько времени, что на упорядочивание собственного хозяйства ничего не оставалось. Между тем без собственного надзора имения в Подольской губернии Горошки и Райгородок почти не приносили доходу, очередной управляющий Ведерников оказался пьяницей и плутом. Михаил Илларионович не мог даже получить мало-мальски внятного отчета: Ведерников ссылался на огромные траты и писал, чтобы от него денег не требовали. К генерал-губернатору, в Вильну, приходили многочисленные жалобы крепостных на непосильные поборы и притеснения. В письмах говорилось, что Ведерников сильно пьет и, пьяный, сечет мужиков без милости...

«Надо управляющего переменить. И жесток, и служит в убыток... – решил Кутузов. – Но какая здесь, в Вильне, дороговизна! Разорение! Все, что в Петербурге медный рубль, здесь, право, серебряный. А жена умоляет, просит, требует...»

Взяв синеватый, с водяным двуглавым орлом, узкий листок, Михаил Илларионович стал заполнять своей привычной скорописью:

«Я, мой друг, был иногда в отчаянье, думая о твоем положении; даже с горестию всегда принимал твои письма; а иногда не мог собраться и писать к тебе, и беспокоюсь день и ночь. Наконец вот мог сделать для тебя: посылаю за поташ жемчугу, тысяч на тридцать ассигнациями. На всякой связке написана цена, сверх того, два векселя Комаровскому, из которых он один тотчас заплатит, а другой погодя, как получит деньги. Обоих векселей будет на двадцать две тысячи, а потому и нечего жемчуга бросать за бесценок и торопиться продавать. По-здешнему щитают, жемчуг этот недорог, и цена сходная, для того, что я уступил по полтора серебряных рубля с берковца [16] . Всего у тебя сберется пятьдесят и несколько тысяч, и когда изворотишься, то отдай из них Парашеньке, Катеньке и Дашеньке по три тысячи. Аннушке и Лизоньке уже я отправлю. Ты видишь, мой друг, что это, что я тебе послал, гораздо больше моего полугодового дохода...»

16

Берковец – десять пудов; на берковца продавались сало, пенька, лен, поташ.

Как это только и бывает, невесть почему вдруг вспомнилось совсем иное: 1808 год, Киев, очаровательная актриса Филис, а потом эта миленькая ветреная женщина, которую он звал Дудусей. Какая у нее была фамилия? А, госпожа Зубкова. Она приехала из Вены, оставив там мужа, ссорилась с целым светом, нападала на всех женщин подряд, – то-то было весело! Болтунья, немного сумасбродная и с сильным желанием нравиться. С такими склонностями можно далеко пойти...

Михаил Илларионович снова подержал у глаза влажную салфетку и вернулся к письму: