Кутузов
Шрифт:
– Марья Саввична хотела сделать им выговор. Но я удержала ее за руку и сказала: «Оставь их! На нас не смотрят. Стары стали...»
– И, матушка, – возразила, перед тем как удалиться, Перекусихина, – ты просто сегодня не в духе...
– Правда, ваше величество, что причиной вашего скверного настроения? – осведомился Кутузов.
– Опять выбранила Роджерсона, который говорил о вреде лечения, – на правах старой подруги объяснила Протасова.
Да, судороги мучили Екатерину все чаще. Однако было немало других причин для дурного самочувствия.
Европа переживала тревожные времена. Не потому только, что Французская республика била и теснила где
Государыня почувствовала, как кровь горячо прилила к вискам, и отодвинула кофе.
– Прусский король вооружается. Против кого? Против меня? – Приметно гневаясь, Екатерина поднялась из-за стола.
Кутузов замечал, как изменился за последние годы ее некогда ровный и выдержанный характер.
Императрица повысила голос:
– В угоду кому? Цареубийцам, друзьям своим, на которых ему нельзя ни в чем положиться. Если этими вооружениями думают отвлечь меня и остановить поход Суворова, то очень ошибаются...
– Вы хотите, ваше величество, восстановить во Франции законную династию Бурбонов? – поинтересовался Михаил Илларионович.
– Это не столь важно, – медленно остывая, ответила Екатерина. – Пусть там останется республика. Главное – прекратить нашествия и сохранить эквилибр [14] в Европе. Надо наконец заставить французов уважать чужие границы, отказаться от побед и воротить войска домой. И только...
«Очень дальновидно, – подумал Кутузов. – Впрочем, государыня хоть и ненавидела революцию во Франции, но всегда интересовалась ею меньше, чем ближними – турецкими, шведскими и польскими – делами. Ведь выгоды России, а не Европы составляли для нее до сего дня главную цель. За все эти годы ни один русский солдат не перешел границы для защиты чужих интересов. Вот где величайший практицизм нашей монархини!»
14
Эквилибр – равновесие (фр.)
– Вы правы, – сказал он. – Надо помешать Франции подчинить себе итальянские и германские государства. А то, чего доброго, республика столь усилится, что под ее влияние перейдут и остальные державы твердого континента...
Разговор о политике перемежался шутливыми историями, которые Кутузов рассказывал с обычным блеском. Наконец Протасова дала Михаилу Илларионовичу тайный знак, означавший, что императрица устала. Кутузов с улыбкой напомнил о своих пятерых дочках, которые заждались его, и поднялся.
– Договорим завтра, – ответила ему улыбкой на улыбку Екатерина. – У меня для вас, Михайла Ларионович, новое задание. И очень почетное...
Не вставая, она подала ему для целования руку, все еще изящную, но уже осыпанную желтыми старческими пятнышками. Когда Кутузов поднял голову, то встретил увлажненный, как
– Я никогда не забывала людей, которые когда-либо сумели оказать мне услугу...
И тогда Михаил Илларионович в этой старухе с отекшими ногами внезапно увидел молодую амазонку своей юности – в синей полумаске и с белой розой в роскошных волосах...
Кутузов вышел из дворца.
Мгла, ноябрьская сырая стынь, какая, верно, и бывает только в Петербурге, – пробирающая до мозга костей, до самого испода души. Самое время – в карету и мчаться домой. Но мысли, словно рой растревоженных пчел, мешали телу в его тяге к покою, теплу, неге, беспощадно жалили и гнали прочь от постели и сна.
Михаил Илларионович, как бы против собственной воли, отпустил карету, велев долговязому силачу-лакею идти сзади.
Тротуаров в Петербурге не существовало, и он неторопливо мерил положенные десять сажен по булыжной мостовой от одного фонаря до другого. Тусклый свет фитилей, опущенных в конопляное масло, едва пробивал сыпавшую с неба водяную муку, ложась размазанными желтоватыми пятнами на мостовую, и не мешал думать.
«Конец, конец! – повторял себе Кутузов. – Со смертью Потемкина, видно, и началось это крушение. Открылось все: и неостановимое падение дисциплины в войсках – армия Суворова не в счет; и ненаказуемое воровство полковых командиров; и непосильные рекрутские наборы, истощающие страну. В последнее царствование войны гремели, почти не умолкая. Да, ведь это кончается осьмнадцатый век. И в нем – моя жизнь!»
Он кружил по городу, не замечая ледяной пыли и ветра с Невы, к великому неудовольствию лакея, у которого давно промокли худые сапоги, и думал. Думал о пулях, которыми угостили его при Алуштинской пристани и у стен Очакова, о страшном штурме Измаила и Мачинском сражении. О своей недавней поездке в Константинополь, о турецких хитростях и о своей победе. Ах, что для него была Порта, с ее вероломством, жестокостью и изощренным коварством, когда он, византиец, был старее и опытнее ее на целых тысячу лет!..
Михаил Илларионович остановился у церкви Святой Екатерины, близ кадетского сухопутного корпуса, и огляделся, словно впервые попал сюда. Да, при нынешней государыне Божьи храмы стали напоминать более театральные здания – с фигурами снаружи, похожими не на библейских святых, а скорее на могучих античных героев и кудрявых античных небожителей...
«Государыня! Неужто конец? И что дальше? Кто станет у руля России? Сын или внук? И чем удивит новый век? И удивит ли? Ведь всегда все было и всегда все будет! Даже Батыево нашествие – было! А что еще может быть ужаснее Батыева нашествия и трехсотлетнего лихолетья? И для чего, для какого предназначенья я продолжаю жить в этом мире?..»
«Великий век! Свидетель многого – чудесного и ужасного, мудрого и жалкого, светлого и отвратительного, святого и жестокого, – думал Кутузов. – Царствование Екатерины Алексеевны! Каким оно предстанет для правнуков наших? И славные победы над турецким царством полумесяца и над железным королевством шведским. И многие, достойные похвалы гражданские дела. И тень покойного императора, воскресшего в Емельке Пугачеве. И сонмы придворных трутней, льстецов, угодников, злопыхателей. И упражнения в братской любви к человечеству в ложах иллюминатов и мартинистов. И игра случая, когда вчерашний поручик гвардии становился вровень с троном и уже сверху вниз взирал на первейших вельмож. И маленькая Ангальт-Цербстская принцесса, ставшая великой русской государыней...»