Кутузов
Шрифт:
«Невозможно превознесть довольно похвалою мужество, твердость и храбрость всех чинов и всех войск, в сем деле подвизавшихся, нигде более ознамениться не могло присутствие духа начальников, расторопность и твердость штаб- и обер-офицеров, послушание, устройство и храбрость солдат, — писал Суворов в рапорте. — Сие исполнить свойственно лишь храброму и непобедимому российскому войску». Русским досталась богатая добыча: двести шестьдесят пять пушек, триста сорок пять знамен, три тысячи пудов пороху, около десяти тысяч лошадей. Солдаты поделили между собой товаров на миллион рублей. Они сорвали с древков множество знамен и щеголяли, опоясанные ими.
Сам
— Донской конь привез меня сюда, на нем же я отсюда уеду.
В крепости устроили больницу, куда из холодных палаток перенесли наконец раненых. В их числе был и Неклюдов, с утра истекавший кровью. Суворов посетил госпиталь, обнял израненного героя и вскричал, обращаясь к свите:
— Храбрый Неклюдов! Неустрашимый Неклюдов! Ура! Ура!
Сразу после взятия Измаила Суворов послал Потемкину короткий рапорт: «Нет крепчей крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред высочайшим троном ее императорского величества кровопролитным штурмом!»
На Турцию и европейских недоброжелателей России падение Измаила произвело ошеломляющее впечатление. Систовская конференция была прервана, дипломаты поспешили разъехаться. Путь на Балканы был открыт. В Константинополе заговорили об укреплении столицы и создании всеобщего ополчения.
В историю военного искусства были вписаны новые страницы. Как отмечает советский военный историк Г. Мещеряков, «деятельность Суворова под Измаилом, продолжавшаяся всего несколько дней, имела весьма большое значение для развития военного искусства. Своим штурмом Измаила он совершил буквально переворот в приемах борьбы с крепостями, которыми до этого овладевали длительной осадой или инженерной атакой, требовавшей большого времени и огромного труда. Суворов подготавливает штурм артиллерией и берет крепость открытой атакой. Этот переворот в военном искусстве Суворову удалось совершить только потому, что он задолго до этого разработал теорию и практику нового метода штурма крупной современной крепости, в котором решающая роль отводилась артиллерии и пехоте».
Пробыв около десяти дней в Измаиле, Суворов на той же казацкой лошадке отправился в Галац. Победителя звал в Яссы Потемкин, суливший ему великие милости. В ответ генерал-аншеф не жалел комплиментов, уверяя, что солдаты готовы умереть за князя и что сам он «желал бы коснуться его мышцы и в душе своей обнимает его колени». Ничто не предвещало скорого и уже окончательного разрыва их отношений. Но Суворов ехал в Яссы с полным сознанием того, что сделали войска под его руководством, и по праву почитал себя достойным фельдмаршальского жезла. Засыпанный поздравительными письмами, прославляемый поэтами, привлекший всеобщее внимание, он уже не мог быть прежним исполнителем воли Потемкина и чувствовал, что перерос его в мнении российском.
3
Желая сделать измаильскому победителю почетную встречу, Потемкин повелел расставить на дорогах сигнальщиков. Когда дали знать о выезде Суворова с последней станции, адъютанту Бауру было приказано находиться в зале у окна и доложить князю, лишь только он завидит едущего полководца.
Но Суворов, любивший делать все по-своему, прибыл в Яссы тайно и остановился у знакомого ему молдаванского капитан-исправника, запретивши говорить о своем приезде. На другой день часу в десятом сел он в молдаванский
Но вот берлин завернул во двор. Баур приметил генерал-аншефа, бросился к князю, и тот быстро вышел из своих покоев. Не успел, однако, Потемкин спуститься по лестнице, как Суворов в несколько прыжков очутился подле него. Они обнялись и несколько раз поцеловались. Свита Потемкина почтительно стояла поодаль в дверях.
— Чем могу я наградить вас за ваши заслуги, граф Александр Васильевич? — спросил Потемкин, радуясь свиданию.
— Нет, ваша светлость, — раздражительно ответил, глядя на него снизу вверх, Суворов, — я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня наградить, кроме Бога и всемилостивейшей государыни, никто не может!
Потемкин переменился в лице. Он повернулся и молча вошел в залу. Суворов — за ним. Генерал-аншеф подал строевой рапорт. Оба походили по зале, не в состоянии выжать из себя ни слова, раскланялись и разошлись. Суворов вернулся к своему молдаванину и более с Потемкиным не видался.
Великий полководец рассчитывал на справедливость Екатерины II. Тут проявились его наивность и простодушие, доверчивое отношение к «матушке-царице», которая «все видит». Его надеждам был нанесен жестокий удар. Нажив себе злого и все еще могущественного врага, Суворов снова впал в немилость. Награда была смехотворно ничтожной в сравнении с одержанной победой. По представлению Потемкина в честь генерал-аншефа выбита была медаль, и он возведен был в подполковники Преображенского полка. Назначение почетное, но едва ли не пенсионное: Суворов оказался одиннадцатым гвардейским подполковником в ряду других, старых и заслуженных генералов. Изображение Суворова на памятной медали свидетельствовало о двусмысленном к нему отношении императрицы, которая сама предложила эскиз этой награды. Проанализировавший изображение знаток суворовских портретов нашел в ней «сочетание атрибутов Геркулеса с натуралистической передачей старческого лица Суворова».
— У меня семь ран, — говорил великий полководец. — Две из них получены на войне и пять при дворе.
В январе 1791 года приехал он в Петербург. Войну с турками пришлось кончать другим.
В несправедливой мстительности Потемкина виделось раздражение не одним Суворовым. Светлейший болезненно ощущал, что влияние его падает, что новый фаворит, двадцатитрехлетний Платон Зубов, начинает забирать власть над старой императрицей. Потемкина не мог уже обмануть поток подарков.
Чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, он еще храбрился и говорил приближенным, отправляясь в столицу:
— Я нездоров и еду в Петербург зубы дергать.
На 28 апреля 1791 года назначен был пышный бал в честь измаильской победы во вторично пожалованном Потемкину Таврическом дворце.
Победителя Измаила на пире не было. Желая отправить Суворова подалее с глаз, Екатерина вызвала его за два дня до торжества и велела осмотреть Финляндию до самой шведской границы. Это была опала, ссылка. Великий полководец уже третий месяц тосковал в Петербурге, чувствуя себя смертельно обиженным, теряющим последние жизненные силы: «Время кратко, сближается конец, изранен, 60 лет, и сок весь высохнет в лимоне».