Кутузов
Шрифт:
Наполеон снова быстро прошел по зале, думая о чем-то, потом сказал:
— И несмотря на то, какое испытание этому гению! Подумайте: такой человек на берегах Прута во главе им же созданных войск допустил окружение турецкой армией! Лишил себя продовольствия и едва не попал в плен! Такие необъяснимые затмения случаются с великими людьми. Вспомните Цезаря, плохо начавшего дело и осажденного в Александрии негодными египтянами. Но Цезарь взял свое! Он отомстил им! Великий человек всегда найдется в ошибке и несчастье! — с пафосом закончил император, продолжая быстро ходить.
Граф Нарбонн, воспитанный при роскошном дворе
— Если бы Карл Двенадцатый не вошел так далеко в глубь России или вовремя отступил бы, если бы он не продолжал своего нашествия даже зимой, то никогда не был бы побежден. Он прикрыл бы Польшу и не позволил бы царю идти дальше, — ответил почтительно Нарбонн, понимая, почему Наполеон вспомнил сегодня о русском царе.
Наполеон не любил, когда отгадывали его мысли и намерения.
— Я вижу, к чему вы клоните речь, любезный Нарбонн, — сказал он с улыбкой. — Вам говорят о театре, а вы отвечаете политикой. Впрочем, искусство и политика часто соприкасаются. Но будьте покойны, мы не повторим ошибки Карла Двенадцатого! Надо было несколько подождать здесь последствий громовых ударов Бородинской битвы и занятия Москвы. Я имел основания надеяться на заключение мира, но, заключим мы его или нет, во всяком случае, есть предел нашему пребыванию в Москве. Наши войска отдохнули и переустроены. Погода стоит хорошая. Мы имеем возможность отойти к Смоленску, соединиться с подкреплениями и расположиться на зимних квартирах в Польше и Литве. Есть и другой способ, который предложил Дарю. Я называю его "львиным советом". Дарю советует собрать продовольствие, посолить всех наших лошадей и зимовать в Москве. Я не согласен. Можно ходить далеко, но не следует долго оставаться в гостях! Париж призывает меня сильнее, нежели манит Петербург. Будьте довольны, любезный граф, мы скоро уедем! С миром или без него, но уедем отсюда! — хлопнул пухлой рукой по столу Наполеон.
Он врет, как бюллетень!
Наполеон уже несколько дней готовился к уходу из Москвы. Мира, в котором он так нуждался, не было. Русские не хотели прощать Наполеону сожженных сел и городов, испепеленной Москвы, не хотели забывать о всех насилиях, надругательствах и грабежах "великой армии".
Он приказал начать вывозить из Москвы и окрестностей раненых и дал Бертье указание, чтобы дальше Можайска, Гжатска и Вязьмы не продвигалась бы ни одна воинская часть, ни один артиллерийский парк, идущие с запада.
Наполеон еще не говорил прямо, что начнет отступать, но заявлял:
— Армия займет другое положение.
Герцогу Бассано он написал несколько точнее: "Возможно, буду зимовать между Днепром и Двиной".
Ему так тяжело было сознаваться в том, что он не смог уничтожить русскую армию и покорить русский народ, что он тешил себя разными слухами.
"Все сообщения говорят, что пехота у неприятеля ничтожна. Меня уверяют, что нет и пятнадцати тысяч старослуживых солдат. Второй и третий ряды состоят только из ратников милиции. Но неприятель усилил свою кавалерию. Он учетверил число казаков, страна наводнена ими, и это порождает для нас много мелких столкновений, очень тягостных", —
Но приготовления к уходу делал.
Корпусам Даву и Нея, стоявшим у Москвы, император приказал войти в город. И впервые армии были выданы из складов пятнадцатидневный запас сухарей и вина, холст и кожи для пошивки одежды и обуви.
В хлебе всегда был недостаток, и сухарям обрадовались; вина и без выдачи хватало всюду: среди пепелищ все еще находили подвалы с вином, а заниматься шитьем белья или сапог нашлось мало охотников.
Наполеон приказал захватить "трофеи" — крест с колокольни Ивана Великого, которым он хотел украсить Дом инвалидов в Париже, старинные турецкие и польские знамена из Оружейной палаты и ценности из кремлевских соборов.
Император предупредил Мюрата, чтобы авангард тоже запасся хлебом. Это звучало смехотворно: Мюрат давно объел все вокруг, а посылки отрядов за продовольствием куда-либо подальше никогда не обходились без потерь — партизаны и казаки не дремали!
В письмах к жене Наполеон понемногу перестал писать о Москве. Он предпочитал говорить о разных мелочах, — например, о панораме Антверпена, которую сделали для императрицы: "Я очень рад, что ты довольна панорамой Антверпена. Было бы хорошо сделать панораму пожара Москвы". И как бы вскользь, хвалил прекрасную, солнечную московскую осень.
Он каждый день делал парады в Кремле и заставлял маршалов устраивать смотры у кремлевских прудов или у Калужской заставы.
Для парадов в Кремле назначали наиболее дисциплинированные части, а из них выбирали солдат в наименее потрепанном обмундировании, и все же смотры у Калужских ворот представляли позорное зрелище. На зов барабана становились под знамена в изорванных, нечищеных мундирах и дырявых сапогах. Солдаты не слушались команды офицеров: громко разговаривали в строю, переходили с места на место, меняя награбленные вещи. С каждым днем полки редели — пехота уже становилась не в три, а только в две шеренги.
В солнечное теплое утро 6 октября в Кремле проходил обычный ежедневный парад. Наполеон смотрел линейные полки барона Разу из корпуса Нея. Португальцы Разу сохранили во всех превратностях лагерной жизни коричневый цвет своих мундиров. В дыму бивачных костров также не изменились их черные кивера, но широкие белые панталоны, которые португальцы носили навыпуск, стали грязно-серыми, а вместо розового лампаса шла какая-то красноватая размазня.
Император видел и не видел этого: парад ведь происходил не в Булони! А строй португальцы держали сносно.
Парад уже кончался, когда вдруг издалека послышалась глухая артиллерийская канонада.
Маршалы, стоявшие за Наполеоном, с тревогой переглядывались: орудийные раскаты доносились с юга. Мюрат не собирался давать Кутузову бой. Неужели русские пошли сами в наступление? Это была неприятная новость.
Император делал вид, будто не слышит канонады и не видит тревоги на лицах свиты.
Никто из маршалов не решался обратить его внимание на подозрительную пушечную пальбу, боясь порывов его необузданного гнева: в последние дни Наполеона раздражал любой пустяк. Все смотрели на начальника штаба маршала Бертье, но принц Невшательский от волнения только энергичнее обычного ковырял в носу. Красивый Коленкур кивал на рыжего Нея — Ней стоял ближе всех к императору. Наконец осмелился обер-гофмаршал Дюрок.