Куявия

Никитин Юрий Александрович

Правда, они сами поднимали визг, едва прижимала кому-то хвостик или лапку, но Иггельд тоже бдил, как никто. В результате только у нее выжили и уцелели все двенадцать детенышей, небывалое дело; когда выживала треть, считалось событием.

Апоница хмурился, качал головой.

– Перестарался, – сказал он недовольно. – Слабые должны умереть. Природа всегда отбраковывает слабых!.. А ты выходил всех. Ну и что? Допустим… только допустим!., что слабые и дальше выживут и вырастут. Тогда и они дадут потомство. А уж оно точно будет больным и хилым.

– Черныш не

слабый! – запротестовал Иггельд.

– У тебя доброе сердце, – упрекнул Апоница.

– Это плохо?

– Вообще-то хорошо, но доброта бывает малая и большая.

– Как это?

– А вот смотри. Ты пожалел самого слабенького, это хорошо, выказал доброту, не дал ему умереть. Теперь вырастет, даст потомство. Слабое. Уже не один слабый, а двенадцатеро. Придется убивать уже двенадцать детенышей… А разве одного убить труднее, чем двенадцать? Но если оставить жить, то в бою не покажут всей драконьей мощи. Или струсят… Или накинутся, без команды, не разбирая ни своих, ни чужих. Вот так малая доброта может привести к большой… гм… недоброте. Недоброте к людям и драконам.

Иггельд с тоской смотрел на крохотного дракончика, что уже ползал за ним на подгибающихся лапках, падал, скулил от горькой обиды, что могучий друг перестал обращать на него внимание.

– Он не слабенький, – выговорил он наконец, – он просто… отстает от других!

Апоница вздохнул. Широкая ладонь опустилась на голову мальчика.

– Ладно, почаще перекладывай к задним соскам. Там молока больше. А потом начинай подкармливать мясом. Первую неделю придется жевать для него самому.

– Все сделаю!

– Но материнским молоком старайся как можно дольше, – предупредил Апоница. – Ничто не сравнится с материнским! Никакая еда.

Самые крепкие и сильные дракончики пробовали взбираться на спину мамаши, у нее панцирь весь из плотно подогнанных костяных плит, крохотные коготки легко цеплялись за едва заметные щелочки, Иггельд не понимал, почему сразу настораживается и, едва начинают приближаться к загривку, грозно взревывает, слегка встряхивается, и все позорно катятся, как со снежной или покрытой травой горки.

Один, самый шустрый сумел добраться до металлического штыря в ее загривке. Иггельд видел, как все ее тело конвульсивно дернулось, она приподнялась на всех четырех лапах и тут же рухнула обратно, но, к счастью, никого не придавила.

Теперь уже сам перехватывал шустриков, затеявших опасную игру в наездника драконов, ссаживал. Дракониха сперва следила с недоверием, потом то ли поняла, то ли увидела, что не обижает детей, тяжело вздохнула и опустила в полудреме тяжелые кожаные веки.

Однажды дракониха начала беспокоиться, даже отпихивала требовательно пищащих щенков. По совету Апоницы Иггельд подстриг им быстро подрастающие коготки, и дракониха успокоилась, позволяла подолгу теребить соски лапками, выдавливая остатки молока.

Через две недели Иггельд заметил, что дракончики часто пищат, много ползают и перебирают соски. Пришлось давать матери мяса на треть больше, щенки успокоились на целую неделю, затем все началось снова. Пробовали увеличить норму

еды для матери, но все равно лежала исхудавшая, тощая, обессиленная.

Это был сигнал, что пора начинать прикорм. Иггельд так и сделал, но слабенького Черныша продолжал прикладывать к задним соскам. Остальные жадно глотали коровье молоко, потом молоко с куриными яйцами, затем уже пережеванное мясо, только Черныш еще целую неделю питался материнским молоком, но затем прорезались зубки, мать стала отпихивать кусачего, и Черныш поневоле перешел на мясо.

* * *

Детеныши сильно мерзли, от холода погибает почти треть, Иггельд своего любимца брал на руки и даже совал за пазуху, где тот отогревался и засыпал. Во сне крохотные лапки потешно дергались, а губы плямкали и вытягивались трубочкой: продолжал сосать материнское молоко.

Дракониха не обратила внимания, когда ушел с Чернышом за пазухой к корзине, покрутил колесо и поднялся наверх. Весеннее солнце греет уже сильно, хотя воздух холодный, Иггельд сел на край каменного заборчика, потихоньку приоткрыл рубашку, чтобы дракончик увидел солнце. Он в самом деле увидел, фыркнул, зажмурился, потом попробовал ухватить зубами, а когда не получилось, вытянул переднюю лапку.

Иггельд засмеялся:

– Не достанешь!.. До него даже Ратша не дотянется. Лучше грейся, солнышко – это хорошо…

Сбоку раздался негромкий голос:

– Это с кем разговариваешь?

Апоница подошел, редкие брови удивленно всползли на лоб. Был он худой, сгорбленный, костлявый, уже немолодой, но семьи у него, говорят, так и не было, из-за драконов, по слухам, так и не успел связаться с достойной женщиной, а недостойные сами не стремились связывать себя прочной веревкой брака.

– Я его на солнышко, – пролепетал Иггельд испуганно. – Я сейчас обратно, это на чуть-чуть… Она видит, что я ничего, что я только на солнышко…

Дракончик с любопытством смотрел на Апоницу, но пахнуло свежим ветерком, мордочка недовольно сморщилась, он юркнул обратно, видно по вздувающейся рубашке, как топчется, устраивается поудобнее.

– Приручаешь? – спросил Апоница. К удивлению Иггельда, сел рядом на прогретый солнцем камень, с удовольствием запрокинул голову, подставляя белое изрытое морщинами лицо уже жарким лучам. – Это бесполезно…

– Я его просто люблю, – возразил Иггельд.

– Это другое дело, – проговорил Апоница. Глаза закрыл, прямое солнце убрало тени от морщин, лицо казалось почти молодым. – А приручать – бесполезно..

– Почему?

– Драконы все еще звери дикие, – разъяснил Апоница. Повернул голову, приоткрыл один глаз. Увидев непонимание в глазах Иггельда, с улыбкой добавил: – Как и кошки.

– Кошки? – переспросил Иггельд. Оглянулся, совсем недавно через дорогу перебежала тощая кошка с мышью в зубах, переспросил: – Разве кошки… дикие?

Апоница снова опустил веки, тяжелые и набрякшие, как кожистые шторы на выпуклых глазах дракона, сказал мягко, наслаждаясь теплым солнышком, весной, чистым воздухом, пока ветерок относит вонь из котлованов в другую сторону: