Кузькина любовь
Шрифт:
В два года Кузьма выучился читать, писать и знал кое что из арифметики. И генеральский сын был приготовлен для поступления в казенное заведение. Обязанность учителя кончилась и он уехал из «Погановки».
Кузьме было уже шестнадцать лет и он был уже произведен в помощники старшего лакея. Он крепко сожалел об отъезде учителя… Жить ему стало скучней… Да и всем пошло хуже… Барыня снова зачудила…
Прошел год. Кузьма еще не попадался; вел себя очень осторожно, но к началу следующего года судьба его решилась. Он был сдан в рекруты.
И именно вот за что:
Приехал к «Погановку» барынин племянник, молодой и развеселый офицер, к которому
Молодой новичок скоро и на новом месте стал любимцем ребят-матрос… Такой он был смирный да работящий… Такой честный да непьющий…. словом «паря золото»… И все любили его…
Года через два, Кузьма был уже изрядный марсовой и к тому-ж мастер был столярной работой заниматься… На досугах выучился он этому делу и таким образом зарабатывал себе лишнюю копейку… Знал его весь экипаж… Бывало весной идет он по казарменному двору, так не было матроски, которая бы его ласково не встретила, потому что детей Кузьма любил, и не было ни одного матросского ребенка, которому бы он не сделал либо чижа, либо волчка залихватского…
И опять же… Доброту его знали все. Кому бывало придется плохо… пропьет ли кто какую казенную вещь — сейчас шли к Кузьме. И выручал он, если мог…
Так-то жил Кузьма Ворошилов, как случилось следующее обстоятельство.
Встретил его как-то раз Иван Алексеич Абрамов (старший писарь экипажной канцелярии) и сказал ему:
— Зайди, пожалуете Ворошилов ко мне на квартиру… Надо бы стульчика два починить… Зайди да возьми… Жена тебе отдаст…
— Ладно, Иван Алексеич, — сказал Кузьма, — зайду…
И пошел на писарскую квартиру в Галкину улицу.
Вошел он в прихожую… Из другой комнаты услыхал он голос: «кто там»?
— Я-с, Ворошилов… Прислан Иван Алексеичем за стульями…
— Входите, — ответил голос…
Кузьма вошел и сконфузился… То есть так сконфузился, что даже и не поклонился сидевшей у окна за шитьем рубахи молодой женщине…
Действительно, очень хороша была эта женщина… А главное, удивительно симпатична. На вид ей было лет под тридцать. Белое, нежное лицо было довольно правильно… Но не в лице дело, а в глазах!.. А у нее были такие большие темные глаза, да выразительные… Да такие ласковые, да такие добрые глаза, что, казалось, одобряли неловкость растерявшегося Кузьмы. Черные волосы были гладко зачесаны… Одета она была чисто… словом с виду вовсе не походила на Кронштадтскую писаршу, что шуршит шелковым платьем, бьет в глаза звенящими серьгами, валяет из себя на бульваре аристократку и говорит с франтами писарями: вуй и нон…
— Я за стульями-с… — неловко промычал Кузьма и снова почему-то вспыхнул…
— Сейчас дам… Да вы присядьте пока… отдохните, — отвечала Настасья Васильевна (так звали писаршу) и взглянула на молодого матроса.
— Ничего-с… Постою…
Настасья Васильевна показала два принесенных стула… Кузьма взял их и вынес из писарской квартиры…
Пришел он к себе в казарму какой-то веселый… Целый день чинил он стулья и все это время думал про себя: «Ишь какая она, ласковая да хорошая!..»
Ночью тоже ее лицо светлое да хорошее часто смущало его молодой сон. Проснулся он и даже вслух сказал: «Ишь ты!»
Когда
Однако, придя на квартиру, увидел и ее, и Ивана Алексеича. Супруги сидели за самоваром.
— А… уж и починил!.. Ай да молодец, Ворошилов, скоро… Спасибо братец, — сказал Иван Алексеич… — Садись-ко… да выпьем чайку… Настасья Васильевна налей-ка ему чаю…
Писарь пустился в разговоры. Он знал, что Кузьма по манерам не мужик, что любим начальством, что пожалуй со временем и в боцманы выйдет, а потому и допустил себе быть с Кузьмой в компании. Опять тут и расчет был… Быть может еще что нибудь починить придется или склеить…
Ворошилов пил чай и чуть не ожегся…
Главное она тут подле… Он поглядел на нее и как то ему неловко стало… Скоро он стал уходить…
— Заходи когда — гостем будешь, — снисходительно сказал писарь.
— Заходите… — ласково сказала писарша…
Кузьма летел в казарму. Ему отчего-то стало отрадно и весело на душе… И Кронштадт с его казармами и «воловою» казался ему земным раем… Он подходил домой, а в голове его все носился ясный образ писарши и слышался все ему ее мягкий, ласковый голос, говоривший: «заходите!..»
III
Иван Алексеич Абрамов был хорошо известен в описываемое мною время большинству кронштадтского писарства. И слыл он за большого доку. Рассказывали даже, (но я не советую читателю верить) что будто Иван Алексеич всем экипажем правил… (Ну разве это может быть?.. Ясно — выдумали!) Это был бестия-человек, но бестия такого свойства, что решительно был неуловим и неуязвим. И несмотря на это, что все иначе его не знали, как за бестию, — доказать этого никак не могли… К тому-ж он был мастак в обращении. Постоянно ровный, вежливый с теми кто ниже его, постоянно в меру угодливый с теми, кто выше его, — он имел способность так ловко водить за нос того, кого ему было нужно, что чужой нос и не ощущал неуловимого присутствии пальцев Ивана Алексеича… Он прошел огонь и воду. Ему было лет под сорок… Гладко приглаженный, с лицом не глупым и плутоватым, в сюртуке тонкого сукна и при цепочке — вы бы могли его всегда видеть солидно сидящего на стуле в канцелярии… Дела свои он обделывал до того ловко, что сумел скопить тысчонки три… Женился он на Настасье Васильевне конечно не по любви, а больше для хозяйства… Женат он уж лет шесть… Жену не бьет, не пилит, не пьет, живет смирно и неуклонно идет к цели — быть офицером, т. е. получить 14-й класс и сделаться письмоводителем.
Бумаги пишет он отлично. Любит крючок пустить и часто весело улыбается, если товарищ какой ему скажет:
— А вы Иван Алексеич крючок-с… да…
В семейной жизни он был такой же, как и на службе. Любит, чтоб у него было все чинно и хорошо. Пьяных гостей не любит… словом изо всех сил добивается, чтобы жить так, как «хорошие люди» живут…
Жена его Настасья Васильевна не очень любит своего мужа. Вышла замуж за него как то нечаянно… До этого времени она очень тихо и скромно жила с своею матерью — бедной вдовой выслужившегося из боцманов кандидата. После смерти ее, она пошла замуж за Ивана Алексеича, потому что работа иглой (она занималась на дому шитьем белья) едва могла ее прокормить… Воспитанная матерью в «страхе Божием» она свято чтила имя «законного мужа». И вот почему, несмотря на свою красоту, она отвергала ухаживания не только мичманов, но даже… я не скажу даже кого…