Кузнецкий мост (1-3 части)

Дангулов Савва Артемьевич

Бекетов был немало озадачен. Если Вайнант начал этот разговор случайно, значит, и случай играет свою роль в обстоятельствах не случайных отнюдь.

И вот новая встреча с Вайнантом. С чем американский посол ехал к Тарасову? У их встреч установился свой ритм и своя добрая простота, для американского и советского послов в прежние времена, пожалуй, беспрецедентная: они могли встретиться даже в том случае, если просьба о встрече была заявлена всего час назад и прямо ее предваряла, что, как понимал Бекетов, начисто разрушало нормы протокола… Но, быть может, встреча имела к делу отношение косвенное и нормы протокола здесь условны? Нет, советник, в возрасте почтенном весьма, обремененный подагрическим румянцем и украшенный усами и подусниками, сам советник, сопровождающий посла, его лик и его облик, как папка благородно черного цвета из натуральной кожи в руках советника,

прямо указывали, что речь пойдет о деле насущном. Что же касается посла, то дело наверняка застало его врасплох посреди непраздного дня, и, направляясь к русским, он не очень утрудил себя заботами о туалете. Нет, его костюм был пристойным вполне, но вместо жилета на нем была теплая кофта из толстой шерсти, в какой посол любил работать в своем просторном и, так могло показаться, холодноватом кабинете. Бекетов не знает, поехал бы он в такой кофте к американскому послу, но для американца, который и прежде был непочтителен к протоколу, это соответствовало норме вполне, к тому же было больше знаком добрым, чем дурным, ибо свидетельствовало, что он едет к друзьям, а тут протокол может и не участвовать.

Пока человек с подусниками раскрывал свой кожаный бювар, раскладывая с привередливостью бывалого клерка пасьянс из пяти листов, заполненных машинописным текстом (велик соблазн разложить пасьянс, да не очень-то разгуляешься при такой скудости материала — пять листиков, пять!), посол поведал, как ездил сегодня утром по старым лондонским церквам, говорил со служителями культа, окунулся в толпы прихожан, разговаривал c ними и, кажется, верно представил себе настроение старого города в эту более чем знаменательную осень сорок четвертого года. Конечно, посол понимает, что прихожане лондонских церквей — это своеобычный люд, пришедший в нынешний день не столько из века двадцатого, сколько девятнадцатого, но и их мнением не следует пренебрегать, если говорить о духе народа, его симпатиях и антипатиях. Тарасов слушал американского коллегу с участливой улыбкой, в которой было некое непротивление причудам американца. Свое понимание происходящего, не очень общепринятое, но не лишенное смысла, подчас значительного, было свойственно рассказу Вайнанта и о путешествии по старым лондонским церквам. Не каждый американский посол отважился бы на такое путешествие, да и не каждый рискнул бы рассказать об этом русским, тем более в присутствии человека с подусниками, который не преминет доложить об этом начальству, сообщив, разумеется, факту свое толкование, но Вайнант рассказал не очень заботясь о том, что рассказ этот разрушает представление о после как о человеке жестко устремленном, чуждом соблазнам.

— Но перейдем к делу… — сказал посол и, обратив взгляд на человека с подусниками, протянул руку и наугад выщипнул из скудной стопы машинописных страниц листик повесомее и, все еще удерживая его за уголок, дохнул на него и вызвал трепет листа, почти звон. В этом жесте отнюдь не было суеверного почтения к документу. — Сегодня утром пришла почта из Штатов, и в ней было вот это… — он указал на лист, который все еще продолжал трепетать в его руке. — Речь идет о зонах… — Он, как мог, сократил этот термин, не столь уж симпатичный для него, посол сказал «о зонах» вместо «о зонах оккупации» — характерно, что была упущена именно «оккупация». — Наши считают, что у каждой стороны должна быть в Германии своя зона: Советский Союз, Великобритания, Штаты…

Бекетов не сводил глаз с Тарасова — не лишено интереса, как отзовется на реплику Вайнанта советский посол. Вот уже год, как Тарасов в Лондоне. По случайности, в какой-то мере и счастливой, его приезд сюда совпал с Московской конференцией, а следовательно, с началом неусыпного бдения в Ланкастер-хауз — так окрестил он и его коллеги заседание Европейской консультативной комиссии. Три проблемы, проблемы жизненные — поражение Германии, таинства контрольного механизма в Германии, зоны оккупации в Германии и Австрии — были предметом обсуждения. Замысел заключался в том, чтобы к моменту, когда падет Берлин, союзники не просто обрели бы единодушие по этим вопросам, но вместе с единодушием соответствующий план и опыт. То, что происходило в Ланкастер-хауз, требовало и доброй воли, и знаний, и, главное, терпения завидного. Сталкивались интересы, разное понимание вещей, нередко элементарных, а подчас и характеры, не в последнюю очередь тех, кто сидел за столом переговоров… Вайнант был строптив, хотя лишен предрассудков и доброжелателен; с ним, как правило, Тарасову удавалось договориться и по проблемам трудным, а они делали погоду. Другое дело — англичанин.

Он держался особняком и сражался до последнего, подчиняясь лишь диктату большинства. Хотел Тарасов этого или нет, но запомнил эту слабость в позиции британского коллеги и при случае старался заручиться поддержкой американца, практически оставив англичанина в меньшинстве. Но и американец был не так бескорыстен, как могло показаться: в зависимости от обстановки он мог присоединиться то к русскому, то к англичанину, иначе говоря, действовал так, как Рузвельт в Тегеране.

— У нас полагают, что должно быть три зоны: советская, американская, английская… Речь может соответственно идти о германском севере, юго-востоке и юго-западе… Три, — он приподнял руку, для убедительности слабо шевельнул пальцами. — Три…

— А как… Франция? — спросил Тарасов. Этот вопрос возникал не впервые, и, сказав «три», американцы давали ответ, отрицательный ответ. — Франция?.. Справедливо?

— Наши полагают, справедливо, мистер Тарасов… В конце концов… вступают в действие факторы… непреходящие.

— Какие, мистер Вайнант?

— Реальное участие в войне.

Эти слова или приблизительно эти не однажды уже произносились. По всему, американец запросил госдепартамент, какой позиции ему тут придерживаться. Ответ Вашингтона был недвусмыслен: не четыре, а три. Следовательно, противоборство продлилось — американцы продолжали настаивать на неучастии Франции в оккупации. Однако почему этот вопрос всплыл именно сегодня, при этом ему была сообщена даже некоторая спешность. Да не идет ли речь о новой встрече трех? Если так, то когда она состоится?

— Новый Тегеран требует времени, господин посол, не так ли? — Тарасову казалось, что нет смысла ни возражать, ни соглашаться, целесообразнее сместить разговор в сферу предположений: новый Тегеран… Сместить и обрести некий резерв для ответа.

— Но обстоятельства могут потребовать ответа и раньше, мистер Тарасов…

— Обстоятельства?.. Они неуправляемы?

— Для нас с вами? — Вайнант засмеялся, спрятав глаза, ему трудно было лукавить. — Для нас? Определенно!

— Однако о чем речь?..

Сейчас человек с подусниками сидел, опустив лицо, деликатность момента и его смутила немало. Он сидел чинно, сложив руки на животе, стопка машинописных страниц лежала перед ним. Он был в такой мере церемонно-чопорен и замкнут, что казался безучастным.

— В Москву приезжает де Голль… — сказал Вайнант и едва ли не принял ту же позу, что и человек с подусниками.

Вот она, закавыка: де Голль едет в Москву! Да, де Голль направляется в Москву, и американцы встревожились: не посулят ли ненароком русские французам… злополучную зону? От русских именно этого и можно ожидать — у них натура широкая. Конечно же намерения русских можно уточнить и не столь окольным путем — связь между президентом и русским премьером действует исправно, — но американцы предпочитают именно окольный путь, и их, пожалуй, можно понять: деликатный для Рузвельта французский вопрос требует деликатного обращения, — того гляди, нарвешься на отказ, тем более в разговоре с русскими. Давно известно, что для русских французы — некий род недуга. Даже интересно, как будто бы на Россию ходил не Наполеон…

— Я вас понял, мистер Вайнант, но, если хотите знать мое мнение, в какой-то мере личное…

— Да, мистер Тарасов?..

— Было бы несправедливо отстранять Францию…

Из всех слов, возникших в беседе с американцем, запомнилось именно это, произнесенное Тарасовым: несправедливо. Наверно, оно, это слово, передавало суть беседы, но в какой-то мере оно передавало и существо Тарасова. Как ни крути, а сын псковского пахаря, выходец из безвестной деревеньки у Чудского озера, ратовал за то, чтобы воздать должное французскому терпению и мужеству и покарать Германию… Да не эта ли тарасовская деревенька, забредшая ненароком к берегам темноводного озера, судила сегодня Германию? Не по праву мести за нашествие псов-рыцарей, а по праву русского сознания, правды русской, той самой правды, опираясь на которую Тарасов сказал в тот день американцу: «Несправедливо…»

46

Бекетов пошел к Шошину — в полуоткрытую дверь была видна тусклая полоска света (не иначе, горела лишь настольная лампа), да из комнаты тянуло табачным дымком. Сергей Петрович приоткрыл дверь пошире.

— Можно, Степан Степаныч?

Бекетов шагнул через порог и едва не отпрянул: в правом углу в кресле, подобрав под себя ноги, сидела женщина.

— Знакомься, Кома, это и есть Бекетов…

Женщина как-то очень ловко выпростала из-под себя ноги, встала, сделавшись ненамного выше.