Кыштымские сказы
Шрифт:
Бросился Гаврила к покосу. И верно, здесь конь. А кругом тишина. Ни один листик не шелохнется. Ни одна травинка с малой хвоинкой не вздрогнут.
И вдруг ослепительный свет горы и тайгу озарил. Посреди моралиного покоса огненный клубок упал, и давай огнем скошенные ряды жечь, сметанные зародчики в пепел и дым превращать.
Морало отдельно на телеге спал. Утром обугленный до неузнаваемости труп с остова телеги сняли. У работников-то, которые к лавочнику страдовать
И то диво: как только огонь до рядов кузнеца доходил, то сразу и гас. Даже крохотной сенинки у Гаврилы не сгорело.
В заводе же другое случилось. В полночь сильный вихрь поднялся. А у лавочника два порядочных зародчика на огороде стояло, возов по восемь каждый. И стало тем вихрем сено подхватывать и на сеновал кузнеца бросать. Прямо пластами да огромными навильниками. Весь сеновал у Гаврилы сеном забило.
И враз у Моралы дом с сараями да конюшнями загорелся. Подряд все строения вспыхнули. Будто кто заранее керосином, облил и поджег…
На дворе у соседа скотина бьется. Ночной сторож на заводе в набат ударил. Поселок разбудил. Люди на пожар побежали. Огонь-то сперва ровненько гудел, как паровичок попыхивал. Потом в рев перешел. Страх, да и только.
Кузнецова женка от шума проснулась. Глянула в окошки, а там красно. Огненными языками пожар-то облизывается. Испугалась кузнецова женка, детишек бросилась будить.
А в избе женщина оказалась… Как сумела зайти? — двери крючок стережет, и окна в избе закрыты. Женщина тихо так промолвила:
— Не торопись, милая. Детишек зря не булгачь. Спите без опаски! Не коснется вас мой огонь.
Так хорошо и спокойно стало после этих слов, что легла кузнецова женка и уснула. Весь пожар проспала.
Дотла смело огнем лавочниково богатство. Утром с покоса Гаврила приехал. А радом с его избою пустырь, черное пепелище.
Остальные кыштымские куркули испугались пламенной мести. Гурьбой заявились в заводоуправление и добровольно сдали билеты, купленные на чужие покосы. Даже деньги назад не затребовали…
Вот так билетная война в Кыштыме и окончилась.
Чугунное семечко
О красоте каслинских девчат по всему Уралу молва летела. В Кыштыме же, наоборот, парни по силе да могучести как на подбор вырастали. Хотя мастеровым людям лодки мастерить не разрешалось, но кыштымцы в гости к соседям по воде добирались. По травакульским лабузам долбленки в камышах прятали.
Когда каслинцы чугунным литьем начали мир удивлять, то негласными управителями кыштымских и каслинских заводов Зотовы оказались. Про их волчьи повадки много страшных рассказов в народной памяти осталось. Хотя Зотовы барский особняк в Кыштыме имели, но в каслинский завод тоже часто заглядывали. Прислуга в господском доме сплошь из каслинских девок была набрана. Как в березовый туесок — красная ягодка к ягодке. За особенности речи девок подбирали. Каслинцы каждое слово нараспев выговаривали. Да еще с чудными приставками. Бывало, выйдет мужик на крыльцо и поет хозяйке:
— Марфа! Чай ко-ро-ва-то пи-ла?..
Ну, а женка мастерового ему отвечает:
— Нет-ку-ля, ми-лок. Чай до полд-ня пить ра-но-ва-то.
У женщин да девушек голосочки помягче. Разговор напевный, для господских ушей насладительный. Вот и пристрастились Зотовы девок в свой барский дом увозить.
Ну, а для заводских дел им художники требовались. Мастера по чугунному узорочью.
Зотовские причандалы у проезжего купца крепостного
Предстал Шитов перед заводчиком. Тот художника оглядел и спрашивает:
— Как звать, холопская вошь?
Шитов на обидные слова и ухом не повел. Молвил спокойно, с достоинством: Шитов, дескать.
Зотов захохотал:
— Какой ты Шитов! Кто тебя шил? Что-то суровых ниток не видно! А красными я тебя обеспечу. Купец тебя продал, а я купил. Нарекаю тебя с нонешнего дня Купцовым.
Такая фамилия в Каслях и до наших дней дожила. У вновь нареченного Купцова сын Никита тоже в художестве смыслил. Даже лучше, чем у отца, у него рисунки-получались. Каждый рисунок как живой выходил. На этом люди руками размахивают, говорят аль спорят о чем — чуть не голоса слышны. Хочется самому в спор ввязаться. На другом рисунке озеро о каменный берег бьется. Лодка с рыбаком качается. А на уде у рыбака черт с маленькими рожками. Растопыренными пальцами за леску хватается, сорваться с крючка норовит, а не может. Из-под камней раки высунулись, клешни навострили. Смешливые глаза выпучили. И натуральным образом над чертом хохочут.
А повнимательнее приглядишься: черт-то на каслинского приказчика Парамошку похож. Парамошка и в самом деле рылом на черта смахивал. Пегая бороденка по-козлиному торчала, и глаза желтые, как у филина. Худая спина колесом горбатилась, а пальцы на руках Парамошка всегда нарастопырку держал.
По рисунку Никиты Купцова каслинские мастера первые фигурки чертей и отлили.
Парамошка тайный наказ от Зотова имел. За мастеровым людом в оба глаза присматривать, и за выдумки каслинских мастеров нещадно драть. Чтобы только по господским чертежам все заказы исполнялись. Парамошка за крепостными художниками догляд вел. Случалось, за окнами ливень хлещет, Урал-камень громом гневается, молниями землю бьет. Задумает крепостной мастер для радости собственной души что-нибудь сотворить, надоедят постылые господские заказы. И выберет погоду, когда добрый хозяин на двор собаку не выпустит.
А Парамошка тут как тут. По-лешачьи орет. В дверь избенки стучит, открыть требует. В избу ввалится, на художество взглянет, и по ценности рисунка мастеровому наказание определит.
Приказчику к сорока годам подходило, но он себя за первостатейного жениха считал. Только каслинские девчата далеко приказчика обегали.
Никита-то Купцов с девушкой дружил. С домовницей и певуньей Лушей. Луша — девушка на выданье. Семнадцатую весну встретила. Красавица из красавиц: пройдет мимо — залюбуешься, полюбит — набедуешься. И Никита парень завлекательный. Может, некоторых заводских парней силою послабее, зато душевный да обходительный. Едва начинал месяц в озерной заводи купаться, Никита с Лушей под заветной сосной встречались. Никита попросит девушку:
— Спой, Лушенька!
И покажется, что горная серебряная речка веселой водой зазвенела. Звездочки по синему сарафану рассыпала. И потекла, потекла по уральскому краю… От Лушиной песни певчие птахи просыпались, в девичью песню свои голоса вплетали.
Та заводка Большого каслинского озера, где Никита с Лушей миловались да песни распевали, Лушиной заводью зовется. И месяц там по-прежнему плавает в воде, как потерянная медная девичья сережка…
Однажды в шальную грозовую полночь приказчик Парамошка на огонек в сарайчик Никиты Купцова заскочил. На пороге встал ошарашенным столбом. С нарисованного Никитой портрета на Парамошку девичья красота смотрела. Косы праздничным венком на голове уложены. Глаза как родники глубокие, невысказанной голубизной полыхают. Руки вскинуты крыльями лебедиными, будто в небо лететь зовут.