Кыся

Кунин Владимир Владимирович

По старой домашней привычке я прыгнул в кресло, покрутился там, перепрыгнул на подоконник, а затем снова вернулся в кресло.

– Ты что нервничаешь?
– спросил меня Фридрих, когда Мозер, записав все поручения, вышел из кабинета.

Я промолчал. Улегся в кресле и даже слегка прикрыл глаза, - дескать, "ни хрена я не нервничаю, думаю, как бы подремать..."

– Кстати!
– тут же откликнулся на мое вранье Фридрих.
– Где бы ты хотел спать?

Я моментально насторожился:

– А где обычно спишь ты?

– В

своей спальне, на втором этаже. Рядом с ванной. Ты там еще не был?

– Нет.

– Пойдем, покажу.

– Не нужно. Потом. Просто скажи Басе, чтобы она постелила мне там же, - сказал я и подумал: "На всякий случай..."

– У меня в спальне?
– удивился Фридрих.

Он даже обрадовался этому, а я подумал - вот ведь странная штука наша жизнь: сколько бы ни было вокруг тебя живых существ - Собак, Кошек, Котов, но если нет настоящей привязанности, я не говорю уже о любви, ты ОДИНОК!..

Я подраскинул умишком и сообразил, что если я соглашусь спать в его комнате, и если, не дай Бог, что-то начнет происходить, я могу не успеть... Что "происходить" и чего "не успеть", я себе пока не представлял.

– Нет, - сказал.
– Спать я буду по другую сторону двери.

Не желая объяснять истинных причин моего отказа спать с ним в его спальне, я прибавил, не солгав ни слова:

– Мы так всегда в Петербурге жили. Плоткин в одной комнате, а я в другой - у его дверей.

Фридрих рассмеялся. Я даже и не думал, что в таком возрасте можно хохотать так самозабвенно!

– Потрясающая идея пришла мне в голову!
– еле выговорил Фридрих. Как только в моей постели окажется кто-то из дам, и я, как обычно, к сожалению, буду вынужден признать себя несостоятельным, я же всегда смогу призвать тебя на помощь! А, Кыся? По-моему, замечательная идея!

Я вежливо похихикал в ответ, а сам подумал: "Господи! Как говорится, "Сохрани и помилуй!.." Как было бы прекрасно, если бы моя помощь понадобилась только в этом случае!.."

Для того, чтобы скрыть свое смятение, я сделал вид, что разглядываю висящую на стене небольшую картинку, кстати, действительно оказавшуюся мне знакомой.

– Нравится?
– продолжая улыбаться, спросил меня Фридрих.

– Очень!
– искренне сказал я.
– Это Матисс...

Фридрих фон Тифенбах покачнулся и чуть не рухнул на пол!

Он ухватился за спинку высокого кожаного кресла, стоявшего у письменного стола, и неловко упал в него, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в подлокотники кресла.

– Что ты сказал?!!
– прошептал он, и я испугался, что его сейчас хватит кондрашка.

Вот таких резких перепадов настроения у пожилых - что Котов, что Людей - я очень боюсь. Это просто невероятно опасно.

– Я сказал, что это картина Матисса. Был такой французский художник...
– попытался я его успокоить.

– Я-то это знаю!..
– негромко, и почему-то очень тонким голосом прокричал фон Тифенбах.
– А вот откуда это знаешь ТЫ?!.

Наверное,

с того момента, как я что-то понял про Франца Мозера, я тоже находился на таком нервном вздрюче, что как только посмотрел на эту картинку, так в башке у меня открылась какая-то створка, и в памяти неожиданно всплыла и картинка, и имя художника. У Шуры Плоткина было ужасно много очень красивых цветных альбомов, и мы с ним иногда рассматривали в них любимые Шурой картинки.

Я поспешил объяснить это Фридриху, и он понемногу стал приходить в себя.

– Это подлинник, - слабым голосом проговорил он, и я почувствовал, что он очень гордится этим словом.

Я понятия не имел, что такое "подлинник", но переспрашивать не стал. "Подлинник" и "подлинник"... Подумаешь, невидаль! У нас с Шурой таких подлинников в альбомах было несколько сотен...

* * *

Почему я, спустя месяц после моего вселения в дом Фридриха фон Тифенбаха, так подробно рассказываю о первом... вернее, - о первых днях своего пребывания в Грюнвальде?

Наверное, потому, что новизна увиденного, еще не притупленная привычной будничностью, всегда требует некоего выплеска на аудиторию. Начинаешь чувствовать свою исключительность. Вспомните то время, когда поездка нашего Человека за границу была явлением редкостным и выдающимся. Этот же Человек, нашедший в себе силы вернуться домой, рта же не закрывал минимум в течение трех месяцев, рассказывая о своем пребывании ТАМ! От него же деваться было некуда!..

А некоторые не умолкали до глубокой старости и самым естественным образом уходили в мир иной со словами: "...помню, когда мы в шестьдесят девятом году были в Варшаве..." И привет!

Ну, а во-вторых, потому, что все мои последующие открытия и ожидание грядущих событий, захватили меня целиком и круглосуточно заставляли быть в таком нервном напряжении, что я вокруг себя практически ничего, кроме ЭТОГО - ГРЯДУЩЕГО, не видел и не слышал.

Признаюсь, как на духу - я даже про Шуру Плоткина, даже про Водилу стал меньше думать... Тут я неверно выразился. Не меньше - реже. Но с такой же тоской, с тем же беспокойством.

* * *

Вечером Фридрих переоделся в какой-то невзрачный костюмчик со свитерком, сверху натянул старую спортивную куртку весьма и весьма поношенного вида, сказал, что он эту куртку носит уже восемь лет и не представляет себе жизни зимой без этой куртки.

Я вспомнил, как Шура истово отпаривал брюки, как тщательно завязывал галстук, как бережно доставал из шкафа свой единственный "выходной" пиджак в клеточку, когда собирался, по его выражению, "в люди". Эти сборы всегда носили характер маленького торжественного и веселого ритуала.