Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2

Сборник

– Нет, вы мне скажите, зачем тут птицы-то, птицы-то эти! – Толстой уже не слушал его и, отойдя, с интересом рассматривал, не помню уже – чью, мрачную небольшую картину, изображавшую какую-то сцену в крестьянской избе. Но всего больше нравились ему, собственно, пейзажи, и я не могу забыть его восторга перед картиной, кажется, Дубовского, изображавшей иссиня-черную, низко нависшую над землею грозовую тучу [68] .

– А! вот хорошо!.. Что хорошо, то хорошо! – повторял он, отходил от картины и снова возвращался.

68

Картина Н. Н. Дубовского «Притихло» (1890).

Наверное, такое же чувство восторга вызывает в нем настоящая грозовая туча в Ясной Поляне с окружающими ее полями на холмах и старыми, уходящими за горизонт

засеками.

Воспоминания опять переносят меня туда, в поэтическую Ясную Поляну, где жизнь великого человека кажется обыкновенно тихою и простою, где я столько раз видела его довольным и смеющимся.

Вспоминается день рождения Толстого, 28 августа, ровно шестнадцать лет тому назад [69] . Был чудесный солнечный день.

69

Двадцать восьмого августа 1892 г.

Деревья, окружающие поляну с цветником перед домом, стояли, не шевелясь, уже тронутые золотом, и дикий виноград у веранды заалел. Мы с Марьей Львовной собирали в букеты осенние цветы, чтобы поставить их на стол, и она напевала протяжную народную песню. В доме и во флигеле были гости: Кузминские и несколько «темных»: кажется, милый, умный П. И. Бирюков, напоминавший мне, в миниатюре, своими прозрачными глазами, торчащими бровями и бородой Бога-Саваофа в храме Христа Спасителя, и смуглолицый, молчаливый Попов [70] . После обеда приехали из своего имения Фигнер с женой, Медеей Фигнер, тульский губернатор Зиновьев с дочерьми и еще другие гости. Вечером Фигнер пел арию Ленского и цыганские романсы, по просьбе Татьяны Львовны, а потом Фигнер с Медеей пели дуэт: «Далеко, далеко»… И Толстой так наслаждался пением. Позже играли в petite-jeux и много смеялись. Наконец гости разъехались, а домашние еще долго не расходились, обмениваясь впечатлениями. Помню, кто-то стал забавно передавать претенциозные замечания одного из уехавших, который и в доме Толстого не смог отделаться от обычного самодовольства и ломанья. Толстой остановил:

70

Е. И. Попов. В первых числах сентября 1892 г. он еще жил в Ясной Поляне (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 66. С. 255).

– Ах, братцы, нехорошо это у нас выходит: принимаем гостей, услаждаемся, а как они со двора – начинаем злословить!.. Неблагородно выходит!

Все на минуту притихли, но потом кто-то сказал:

– Да как же быть, когда этакий ломака. Ведь смешно!

Засмеялись, заговорили было о другом, но скоро вспомнили еще одно изречение ломаки. Толстой опять остановил. Но в сторонке вдруг невольно заговорили о том же.

– Как, опять?… – воскликнул со смехом Толстой. – Ну, видно, не совладать… Валяй его в три кнута, ребята!..

И все хохотали до упаду, уже не над гостем, а больше сами над собой и бог знает еще над чем…

В последний раз я была в Ясной Поляне зимой в 1897 г. Было тихо в яснополянском доме: графиня с младшими детьми жила в Москве. Снежные сугробы лежали кругом, мороз трещал на дворе, в небольших комнатах казалось особенно уютно и хорошо разговаривалось… Я уезжала с вечерним поездом. Татьяна Львовна провожала меня, и Льву Николаевичу захотелось самому отвезти нас на станцию. Помню его в старом нагольном тулупе, в круглой барашковой шапке, нахлобученной на уши, с быстро заиндевевшими усами и бородой, на облучке маленьких саней. Времени до поезда было немного, Лев Николаевич шибко подгонял лошадку, и мы неслись, ныряя по ухабам, через перелески, подле какого-то чуть видного в сумраке оврага, и смеялись, и дразнили Льва Николаевича, что он непременно вывернет нас в овраг и что он слишком любит русское авось. А он отшучивался и быстро мчал нас к мигающим в темноте станционным огням…

В. Ф. Лазурский

Дневник

Ясная Поляна

14 июня 1894 г.

Лев Николаевич с Николаем Николаевичем Страховым сидели в углу залы, у круглого стола, где барышни играли в скучную игру, которая называлась хальма, а дамы работали. Лев Николаевич расспрашивал Страхова о журнальной полемике между Розановым и Владимиром Соловьевым [71] (начала не слыхал). Разговор перешел на поэтов.

– Стихов не понимаю и не люблю, – сказал Лев Николаевич, – это какие-то ребусы, к которым нужно давать разъяснения.

71

В начале 90-х годов

известный богослов, философ и поэт Вл. С. Соловьев прочитал доклад «О причинах упадка средневекового миросозерцания». Реакционная пресса усмотрела в реферате Соловьева сплошное глумление над православною церковью («Московские ведомости». 1891. № 291). Полемика, связанная с истолкованием христианства и православия, продолжалась до 1894 г. Толстой познакомился со статьей Соловьева «Конец спора», направленной против Л. Тихомирова и В. Розанова («Вестник Европы». 1894. № 7), и писал автору 7 августа 1894 г., советуя ему «раз навсегда отказаться от полемики» и беречь силы для более серьезных дел (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 67. С. 185).

– А вы сами когда-то увлекались Фетом, – заметил Страхов.

– То было время; тогда стихи имели смысл, а теперь нет. Да, в сороковых годах он писал милые, хорошие вещи, из которых я многие знаю наизусть; а в последних нет ни поэзии, ни смысла. Ну-ка, у кого ноги быстрые, принесите Фета.

Быстрые ноги оказались у Татьяны Львовны. Она принесла два тома нового издания стихотворений Фета [72] , и Лев Николаевич стал их перелистывать.

– Слушайте, – начал он читать:

72

«Вечерние огни. Неизданные стихотворения А. А. Фета». М., 1883–1891.

Говорили в Древнем Риме,Что в горах, в пещере темной,Богоравная Сивилла,Вечно юная, живет,Что ей все открыли боги,Что в груди чужой сокрыто,Что таит небесный свод.Только избранным доступноХоть не самую богиню,А священное жилищеЧародейки созерцать…В ясном зеркале ты можешь,Взор в глаза свои вперяя,Ту богиню увидать.Неподвижна и безмолвна,Для тебя единой зримаНа пороге черной двери, —На нее тогда смотри!Но, когда заслышишь песню,Вдохновенную тобою, —Эту дверь мне отопри!

– Ну, что это? не понимаю; почему черная дверь, а не пунцовая? А ну, кто это поймет, тому двугривенный дам.

Алмаз

Не украшать чело царицы,Не резать твердое стекло,Те разноцветные зарницыТы рассыпаешь так светло.Нет! За прозрачность отраженья,За непреклонность без конца,Ты призван разрушать сомненьяИ с высоты сиять венца.

– Если алмаз, как вы говорите, обозначает возлюбленного, то как же он может сиять в венце царицы? на голову он ей сядет, что ли? Ну-ка, Николай Николаевич, вы специалист по этой части, объясните! Э, вижу, сами не понимаете [73] .

73

Даже в период увлечения поэзией Фета у Толстого проскальзывали критические суждения о неясности его поэтических замыслов. В феврале 1875 г. он писал Фету, что стихотворение «Что ты, голубчик, задумчив сидишь…» «совершенно неясно как произведение слова» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 62. С. 149); в 80-е годы Толстой более категорически формулирует свои наблюдения (в дневниковой записи от 7 февраля 1889 г.): «Фету противны стихи со смыслом» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 50. С. 32–33). О Фете и Толстом см. т. 1 наст. изд.

Графиня стала рассказывать о Фете, о его процессе творчества, как сам он говорил: «Он не сочинял, а ходит, и вдруг является».

– Ну уж, скорей чудесам Иверской поверю, чем этому, – сказал Лев Николаевич. – Все сочиняют. Может быть, что-нибудь явится – настроение, мысль, а все остальное сочиняют. И зачем пишут? Еще повесть так-сяк; когда отупеешь, можно читать, а стихи – это какой-то умственный разврат.

Все, впрочем, относились к словам Льва Николаевича как-то несерьезно, да и он говорил полушутя ‹…›.