Лабиринт Один: Ворованный воздух
Шрифт:
Постепенно, к концу жизни, у Чехова выстроилась довольно мрачная национальная концепция. Россия — гиблое место, в России ничего не получится. Руби сад или не руби — это место так и останется гиблым. Сквозь патриотизм Раневской просматривается безнадежный взгляд на Россию. Мысль о культурном бессилии России вводится в рассказы позднего Чехова.
«Культурная жизнь у нас еще не начиналась, — рассуждает интеллигентный доктор из рассказа „Моя жизнь“. — Старики утешают себя, что если теперь нет ничего, то было что-то в сороковых или шестидесятых годах; это — старики, мы же с вами молоды, наших мозгов еще не тронул
А что, если… России и Франции нужно объединиться и вместе сыграть особую роль. Возможно, здесь тоже сильно подсознание: влиятельные враги должны объединиться для господства над миром. В рассказе «Тина» еврейская соблазнительница Сусанна Моисеевна рассуждает следующим образом:
«После евреев никого я так не люблю, как русских и французов. Я плохо училась в гимназии и истории не знаю, но мне кажется, что судьба земли находится в руках у этих двух народов. Я долго жила за границей, даже в Мадриде прожила полгода, нагляделась на публику и вынесла такое утверждение, что, кроме русских и французов, нет ни одного порядочного народа. Возьмите вы языки. Немецкий язык лошадиный, английский — глупее ничего нельзя себе представить: файт, фит, фюит. Итальянский приятен, только когда говорят на нем медленно, если же послушать итальянских чечеток, то получается тот же еврейский жаргон. А поляки? Боже мой, Господи, нет противнее языка».
Кстати, кто несет ответственность за эти обидные языковые определения? Только ли Сусанна Моисеевна? За этими оценками такое аморфное авторское сознание, что не понятно, насколько автор сочувствует речам персонажа; скорее, впрочем, сочувствует, нежели осуждает… Сусанна Моисеевна едва ли, однако, может добиться того, что ее точка зрения на русско-французский союз станет доминирующей в чеховском творчестве. В конце концов, Францию сильно любят только лакеи. Они ее любят лакейской любовью. Единственный чеховский персонаж, кто во всеуслышание крикнул: «Vive la France!» — лакей Яша из «Вишневого сада». Любовь к Франции, подсознательно, — это лакейство.
Строка «у советских собственная гордость» — лишь редуцированная известной идеологией идея собственно русской гордости: на чужеземцев смотрим свысока. Рационального объяснения этому нет и не может быть. Это — внутреннее, невыразимое ощущение своего превосходства (с перемигиванием, иронией, умозрительным похлопыванием по плечу) и исключительного предназначения (предназначение гиблого места — но оно вмиг перестанет быть гиблым, если найдется спаситель России, которую нужно расколдовать, — вечная сказка), своей ни с чем не сравнимой духовности.
Будет, будет счастье, счастье на века!..
В чеховском подходе к французам (вообще к иностранцам) есть темнота сознания-подсознания, граничащая с шизофренией. Стереотипы русского мышления затормаживают чеховскую свободу (выдавить раба до конца не удалось). Чехов, бесспорно, не подвержен слепой вере в Россию, но он тоже заражен идеей исключительности, и его умеренная форма зараженности — наша общая интеллигентская мера
(«Я не могу только вам объяснить, но, как бы это выразиться, во французе не хватает чего-то такого… этакого…»).
Утро
Стены древнего Кремля…
По утрам собаки превращаются в петухов.
1995 год
«Французский элемент» в творчестве Гоголя
«…Но не сошлась италиянская природа с французским элементом.»
Гоголь, Рим
Присутствие французов в «Мертвых душах» на первый взгляд почти незримо, неуловимо, малозаметно и, уж во всяком случае, периферийно, однако, в сущности, это не так. Независимо оттого, что в поэме нет мало-мальски значительных образов французов, что они ютятся «на задворках» поэмы, затерянные в могучем потоке гоголевского словоизвержения, и всплывают лишь от случая к случаю, где-нибудь в подчиненном предложении, в служебной роли материала для развернутого сравнения, дополнительного мазка, оттеняющего портреты центральных персонажей, юмористической подробности, мелкой песчинки в мире гоголевского смеха, — независимо от этого функция «французского элемента» оказывается достаточно значимой для того, чтобы стать предметом анализа.
Французы в творчестве Гоголя возникли не на пустом месте. Место же это, скажем прямо, с самого начала было «заколдованным». Там водилась нечистая сила. Французы представляют собой третье поколение той силы, которой они обязаны своим рождением в системе мифопоэтической символики.
Вкратце рассмотрим их генеалогию.
Первое поколение, с которым мы встречаемся преимущественно в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», имеет ярко выраженный фантастический характер, крепко связано с традициями народной культуры и демонично по своему определению: это — черти, ведьмы и прочая фольклорная нечисть.
В автономном, самодостаточном и полноценном малоросском мире первых гоголевских произведений, где, в сущности, все «свои» и конфликты носят внутренний, «домашний» характер, нечисть — это то «чужое», странное, непостижимое и роковое, что привносит в «домашний» конфликт элемент некоторой драмы. Черти — это острая приправа, без которой «Вечера…» показались бы пресными.
Однако в гуще этого мира глухо, а затем более явственно начинает звучать тема, которая ведет к возникновению второго поколения нечистой силы. Эта тема развивается по мере того, как ослабляется герметичность «домашнего мира», зарождается желание рассказчика сравнить, сопоставить его с иным, внешним миром. Именно в сравнениях в первой части «Вечеров…» возникает образ «польского шляхтича». В повести «Вечер накануне Ивана Купала» степень иронического отчуждения еще слаба и неопределенна:
«Вот уже в ясный морозный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич…» (1, 48[62]).
Однако в «Пропавшей грамоте» отчуждение явно нарастает:
«На другом берегу горит огонь и, кажется, вот-вот готовится погаснуть, и снова отсвечивается в речке, вздрагивавшей, как польский шляхтич в козачьих лапах» (1, 85).
Повесть, открывшая вторую часть «Вечеров…», — «Ночь перед Рождеством» — «домашний мир» разорвала: кузнец Вакула летит на черте «на край света», в Петербург. При этом сам образ черта трансформируется — он вдруг совмещается с образом чужеземца, «немца»: