Лабиринт

Бушков Александр Александрович

– Ты его получишь сколько угодно. И не только за Минотавра.

– Но еще и за то, что, узнав меня, ты можешь теперь думать: хвала богам, я, царь Минос, все же не самый подлый человек на свете?

– Ты умен, – сказал он, бесстрастно глядя на меня круглыми совиными глазами. – Иди.

Этому тоже не хватает смелости быть беспринципным до конца, грустно подумал я. Как будто оттого, что нашелся кто-то подлее его, он станет праведником! А кто из нас подлее другого, еще неизвестно. И существует ли титул «самого подлого» и «самого честного»? Скорее всего, нет.

Бинотрис, числился подметальщиком дворцовых дорожек

Бедный

пьяница даже не понял, что его убили, не узнал об этом. Он сидел спиной к двери, мертвецки пьяный, в комнату ворвались трое с обнаженными мечами, и все было кончено мгновенно.

Харгос, числился открывателем засовов главного входа в Лабиринт

Не тот это был человек, чтобы его застали врасплох. Он не успел накинуть одежду, но успел схватить меч и дрался против троих в узком коридорчике, куда выходила дверь комнатки Мины. Еще двое лежали тут же, и лекаря им не требовалось. Харгос рычал, ругался, крутил мечом с непостижимой быстротой, и никак не удавалось к нему подступиться. Он понимал, что живым выбраться отсюда не удастся, но чувствовал себя прекрасно – снова не нужно было таиться, красться и убивать, нападая сзади. В руке блестел меч, он смотрел врагу в глаза, и враг смотрел ему в глаза, все было предельно просто, и Харгос был счастлив.

Нападавшие вдруг попадали на колени, тяжелое копье свистнуло над их головами и ударило Харгоса в грудь, как раз в сердце.

Сгурос, помощник начальника стражи Лабиринта

Он брел напролом сквозь кусты, шатаясь, топча цветы, оскальзываясь на каменных плитах, когда пересекал дорожки. Меч он уже давно выпустил из руки – изрубленные пальцы не держали. Кровь заливала глаза. Он не знал, куда бредет, кого хочет увидеть и что собирается делать. Поздно было о чем-то думать – ничего и никого больше нет впереди, только дворцовый сад и тяжелый запах крови. Но он брел куда-то, размахивая окровавленными руками, чтобы удержать равновесие.

Азартный перестук копыт возник впереди, стрела свистнула коротко и равнодушно. Сгурос опрокинулся на спину, в его глазах медленно гасло небо. Всадник свистнул и понесся прочь, к горящей казарме.

Рино с острова Крит, толкователь снов

Казарма стражи Лабиринта жарко пылала, отсюда, с крыши дворца, видно было, как из ее окон выскакивают крошечные человечки и тут же падают, пронзенные тонюсенькими, едва различимыми на таком расстоянии черными стрелами. Лучники стояли безупречно ровным квадратом – порядок, замыкавший в себе разрушение и смерть. Слева, в саду, метались пешие и всадники, доносился лязг мечей и секир и приводивший в ужас многие народы старинный критский боевой клич: «Шар-да! Шар-да!» – там добивали маленькую группу стражников, успевших выбраться из казармы до того, как ее окружили и подожгли с четырех концов.

Вот и все, Горгий, сказал я, глядя на затихающую внизу суету и черный дым, отвесной лентой поднимавшийся в ярко-синее небо, к облакам и богам. Вот и все, я обернул против тебя твою человечность и доброту, и ты убедился, что как оружие они ничего не стоят.

Но что-то не давало мне покоя, саднило незаметной снаружи занозой, и я не сразу докопался до сути.

На человечность и доброту Горгия я ставил всерьез, следовательно, они реально существуют – человечность и доброта? Но ведь я стремлюсь доказать обратное – и с помощью своего не написанного

пока труда, и с помощью своей грандиозной затеи, которая вскоре завершится к полному моему торжеству, и всей своей жизнью? Как же я могу достигать успеха с помощью того, чего нет? Здесь скрывался какой-то злой парадокс, непонятная сложность, мне не хотелось задумываться над этим накануне полного своего триумфа, но забыть о странном противоречии я не мог. Я никогда ничего не забываю.

К полудню трупы были убраны, войска выведены из дворца, и в ту его часть, где размещался Лабиринт, стали через южные ворота пропускать простой народ – такого еще никогда не случалось, и вездесущие люди Клеона рассказали мне, что многие горожане побоялись идти. На всякий случай. Потому что такого прежде не бывало. Но и пришли многие, толпе не хватило места, хотя люди стояли тесно, как амфоры в трюме корабля, и передние почти касались грудью наконечников выставленных копий – солдаты выстроились в две шеренги, создав проход от бокового дворцового входа до главного входа в Лабиринт.

Минос оказался на высоте – не стал устраивать представления с собственным участием и произносить перед подданными патетические речи. Все было обставлено скромно, но внушительно – взвыли трубы, Тезей вышел на пустое крыльцо, медленно спустился с него и зашагал к Лабиринту. Цвет лица у него был нормальный, но лицо казалось посмертной бронзовой маской – полная отрешенность от всего сущего. Человек, идущий на смерть. Разумеется, это не игра, какая тут, к Аиду, игра…

Наверное, несмотря на свое состояние, он был немного удивлен – толпа безмолвствовала, над ней взлетел и потух, как свеча на ветру, одинокий приветственный крик, по толпе извивающимися змейками скользнули быстрые шепотки и рассыпались, поглощенные мертвой тишиной, всосавшей их, как сухой песок воду.

Я понимал своих соотечественников – двадцать лет с Минотавром и сорок три трупа вселяли безнадежность. Надежда была, но немая – она таилась в жадных взглядах.

Бронзовые ворота в три человеческих роста, украшенные барельефами, изображающими бычьи головы, распахнулись с тягучим визгом – по приказу Миноса их петли никогда не смазывали. Минос знал, как распалить и без того взбудораженное воображение, как подлить масла в огонь. Открылся прямоугольник сырого мрака, и толпа колыхнулась – те, кто стоял совсем близко, попытались отшатнуться, как будто из ворот мог вылететь сам Минотавр или этот сырой мрак убивал прикосновением.

Я все же думал, что Тезей оглянется или задержится хотя бы на миг. Нет. Он был из тех, кто бросается в холодную воду не колеблясь. Он шагнул и скрылся во мраке. Створки ворот сдвинулись с леденящим душу визгом, загоняя обратно сумрак, и поперек них лег кованый засов.

– Послушай, а если боги все же решат помешать? – Пасифая жадно смотрела на вход в Лабиринт, ее лицо пылало, сейчас она не помнила о недавних оскорблениях, которым я ее подверг, – все ее мысли и побуждения были сосредоточены на одном.

– Глупости, – сказал я. – Не для того мы терпим богов и приносим им жертвы, чтобы они мешали нам устраивать дела… И уж, конечно, не для того существуют боги, чтобы блюсти так называемую высшую справедливость.

Тезей, сын царя Афин Эгея

Я шагал, весь обратившись в слух, но, кроме моих едва слышных шагов (сандалии я снял сразу же у входа), не раздавалось ни звука. Камень и тишина. Отверстия в потолке, зиявшие через каждые десять шагов, давали достаточно света.