Лабиринт
Шрифт:
Он хлопотал, а Темка глядел на Толика удивленными глазами, видно, не понимая, отчего он убежал. Но едва они устроились поудобнее и кинули в ванночку первый листок бумаги, Темка все забыл. Глаза у него яростно засветились при красном таинственном свете, он подмигнул Толику и шепнул ему в самое ухо:
– У тебя законный отец!
Толик легко вздохнул, снова радуясь за Темку и за отца, увидел, как, словно по велению волшебника, в ванночке под красным фонарем на белом листе бумаги прорисовывается он сам – все ярче и четче: распахнутая рубашка в клеточку, рот до ушей, брови вразлет и точечки глаз.
Толик
Толик принес этот снимок домой еще мокрым, свернув трубочкой. А наутро, когда бумага просохла, мама приколола карточку кнопкой к стене. Повесила в тот угол, где бабкина икона висела, только пониже.
– Ну вот, – сказала смеясь. – Теперь ты наш бог!
– Чей это ваш? – усмехнулся Толик, поглядывая на смурную бабку.
Возьмет еще да в знак протеста порвет карточку. А ведь жалко, все-таки первый настоящий снимок. Не такой, когда перед фотоаппаратом окаменевший сидишь и фотограф тебе, словно маленькому, обещает: «Гляди сюда, сейчас птичка выскочит», – а человеческий, какие у взрослых бывают. Да и сфотографировал Толика не кто-нибудь – Темка.
– Наш! – весело подтвердила мама, будто и не замечая бабки. – Наш! Наш! – И засмеялась, словно горох рассыпала.
Часть пятая
Внук миллионерши
1
С той поры, с того самого дня, когда Толик принес мокрую карточку, мама – как радио: поет без конца. Румянец во всю щеку, платье шуршит, будто даже платье радуется чему-то, и ходит мама так, словно летает.
От такого невразумительного веселья Толику как-то не по себе. Отец ушел – горевать надо, а она веселится. Нет, что-то тут неладно… Не тот человек мама, чтобы просто так сейчас веселиться. Неужели?..
Чудовищная мысль приходила в голову, Толик сжимался, сердце его в эти минуты, наверное, бывало с наперсток, и он казался себе маленьким, ничтожным, никому не нужным.
Действительно! Отец женился на другой женщине. А вдруг и мама женится, то есть выйдет замуж?
Кровь гулкими молотками стучала в висках. Толик едва успокаивался. Нет, этого не может быть! Он прогонял чудовищные видения и корил себя: если человек засмеялся, вместо того чтобы тосковать и ныть, значит, он уже подлец?
Толик успокаивался, улыбался, разглядывал маму, которая заворачивала в газету соль, сырую картошку, стрельчатый зеленый лук, прятала все это в маленький рюкзачок и наказывала разную всячину, вроде того, чтобы не лез глубоко в воду, не заходил далеко в лес, – будто он последний малыш и едет один в неизвестные дали.
Большой пароход стоял у дебаркадера, сверкая прохладными белыми палубами, блестя металлическими поручнями, увешанный спасательными кругами. Посадка еще не началась, пассажиры толпились на берегу нестройной, говорливой гурьбой, и Толик принялся разглядывать их.
Встав в тесный кружок, хохотали молодые парни и девушки в зеленых брезентовых куртках – туристы. У некоторых за плечами висели, как ружья, гитары.
Посреди толпы то тут, то там виднелись пучки удочек, и под каждым пучком пряталась, напоминая гриб, обтрепанная, вылинявшая кепка. Толик пригляделся к рыбакам и хохотнул: лица у них были
Началась посадка. Отталкивая туристов и рыбаков, к пароходу, будто на приступ крепости, кинулись деревенские тетки, вооруженные мешками и корзинами. В корзинах виднелись углы хлебных кирпичей, сушки и батоны; тетки по-свойски, не обижаясь, переругивались и шустро взбегали одна за другой по трапу. Толик улыбался, не понимая их вокзальной торопливости, и вдруг кто-то закрыл ему глаза.
Толик засмеялся: Темка! Конечно, это был Темка! Толик обернулся и рассмеялся опять. Артем и отец были в полном обмундировании – в старых каких-то пиджаках, в поношенных кепках, как два гриба, – совсем похожие на заправских рыбаков.
Все трое улыбались друг другу, возбужденно говорили о каких-то мелочах, а сами были уже там, на белоснежном, как айсберг, пароходе. Последние бабки с мешками и корзинами взбежали на палубу, за ними солидно двинулись рыбаки с пучками удочек, пора было подтягиваться к трапу и им, как вдруг зазвенела разбитая бутылка.
Толик уже давно приметил пристанский ларек. Там торговали чем-то пьяным – не то пивом, не то вином, и возле ларька топтались забулдыги. Они галдели на всю маленькую пристанскую площадь, толкали друг друга в грудь и, пока еще не началась посадка, привлекали всеобщее внимание. Тетки с кулями качали головами, озираясь на пьяниц. Толик же лишь взглянул и отвернулся: очень уж хорошее у него было настроение, чтобы портить его. Но сейчас загремела разбитая бутылка, раздался пьяный крик. Толик посмотрел на ларек и увидел, как, пошатываясь, к ним бежит человек.
Рубаха у него была распахнута, в руке он держал острозубо отбитое горлышко зеленой бутылки, взлохмаченные, грязные его волосы слиплись сосульками, на лице синел кровоподтек.
Это был Темкин отец, и в первую минуту Толик пожалел только себя. «Все, – подумал он, – сорвалась рыбалка!»
Пьяный, угрожающе поблескивая отбитым горлышком, придвинулся к ним.
– А-а!.. – сказал он, всматриваясь в отца. – Герой нашего времени!.. Ну, пойдем выпьем!
Толик посмотрел на отца. Он посерел, губы его сжались, а стиснутые кулаки мелко вздрагивали. Толик подумал, что отец испугался, но тот сказал твердым голосом:
– Не видишь? Мы идем на пароход…
– А-а!.. – протянул пьяный. – На пароход? Бабу мою к рукам прибрал, а теперь сына хочешь?
Толик снова посмотрел на отца. Теперь руки у него не вздрагивали. Он шагнул к Темкиному отцу.
– Но, но! – зарычал тот, выставляя обломанную бутылку. – А этого не желаешь?
Зубья у бутылки оскаленно блестели на солнце, словно волчья пасть.
Все время, пока Толик смотрел на взрослых, Темка стоял молча и встрепенулся, лишь когда отец сделал шаг к пьянице.