Лабиринты наших желаний
Шрифт:
Чёрт, ну за каким хреном он об этом думает? Даже член встал, стоило вспомнить…
Особенно тот день — за пару дней до выигранного спора. Андрей тогда потащил Ксюшку в парк, свернул с одной из дорожек в кусты и зацеловал до потери сознания. Не выдержал, задрал ей футболку, спустил простенький бежевый лифчик и принялся покусывать манящие тёмно-розовые, как две вишенки, соски.
Ксюшка извивалась, прижатая к какому-то дереву, и он на самом деле тогда чуть не взял её. И лучше бы взял! Вот так — в парке, под деревом, захваченный врасплох порывом
Что бы было тогда?
Нет. Как так — проиграть спор? Он не мог проиграть! Он никогда не проигрывает.
Но всё же… интересно, что бы было тогда. Может, удалось бы отделаться от этого наваждения, которое преследовало его все восемь лет? Натрахался бы с Ксюшкой хорошенько и забыл её, как страшный сон.
А получилось, что не забыл. И с тех пор Андрею особенно нравились женщины, чем-то похожие на Ксюшку. Но всё равно — они то пахли не так, то смотрели, то обнимали слишком смело, совсем не как она — нежно, нерешительно, невесомо.
Словно Ксюшка была не человеком, а ядом, который попал в кровь Андрея, и теперь медленно отравляет его. Бред!
Он так злился на неё тогда за это наваждение. За трепет в душе, за дрожание рук, когда они ласкали её тело. Так злился… И в тот день, раздев Ксюшку, Андрей развернул её спиной к себе, повалил на постель, прижав ладонью к кровати, чтобы не рыпалась, плюнул на ладонь, помочил собственной слюной пока ещё сухой вход в тело Ксюшки — и так засадил ей с размаха, что она вскрикнула от боли и заплакала.
Разве так может быть? Одновременно любить и ненавидеть. Презирать себя и наслаждаться процессом. Испытывать безграничную нежность и мучить до кровавых всполохов в глазах.
Наверное, не может. Но было ведь. И Андрей, сотрясаясь от страсти и наслаждения, ненавидел самого себя за то, что делал. Но не останавливался.
Не остановился и на следующий день, когда решил поведать однокурсникам о своём подвиге. Смеялся вместе с ними, испытывая к себе такое отвращение, что его тошнило.
Потом Ксюшка уехала, а Андрей, с грехом пополам сдав сессию, напился до зелёных чертиков и полной отключки. Не просыхал две недели, заливая в себя всё возможное и невозможное, в том числе марихуану и «витаминки»* в диких количествах. Сумасшедшие были денёчки…
(*«Витаминки» — экстази, наркотик.)
А если бы он отступил? Если бы не стал…
Да о чём он вообще думает?! Как это — не стал?! Спор — дело чести!
Точно, дело чести. Тогда какого хрена он ни разу за эти восемь лет не порадовался этому выигранному спору? Только злился.
А сейчас Андрей злился ещё больше. На себя — за то, что не может избавиться от наваждения. На отца — за то, что трахает Ксюшку. И на саму Ксюшку… за то, что она вообще существует на свете.
44
***
Нужно было успокоиться, и Ксюша позвонила бабушке сразу, как добралась
— Здравствуй, внученька, — бабушкин голос звенел от радости, и Ксюша сразу расслабилась. Улыбнулась и легла на кровать, подложив руку под голову. — Как ты, моя лапонька?
— Хорошо, баб Дусь, — ответила Ксюша почти искренне. — И даже очень хорошо. Наверное, ты будешь рада узнать, что я кое-кого встретила. Ты же всё беспокоилась, что я ни с кем не встречаюсь. Вот, теперь у меня есть… мужчина.
— Ох! — выдохнула бабушка. — Ксюшенька, это же замечательно! А я опасалась, что ты… Ты же вся в отца! Как будто он тебя родил, не Оля. И я очень боялась, что ты влюбишься в какого-нибудь дурака и будешь всю жизнь страдать.
— Как папа? — усмехнулась Ксюша. — Что же ты, баб Дусь, маму дурочкой-то называешь.
— А она что, умная была? Эх, ладно. Теперь-то уж…
— Я как раз спросить хотела. — Ксюша закусила губу: спрашивать было немного страшно. — Может, ты мне сумеешь объяснить, как папа так… жил с мамой. Неужели не нашлось никакой другой женщины, которая его оценила? Он ведь мог уйти.
— Ох, Ксюшка… — бабушка вздохнула. — Да куда бы он ушёл от тебя?
— От меня?
— От тебя. Как увидел в первый раз, в одеяльце завёрнутую, с красной мордашкой, спящую сном младенца — так и пропал. Любил тебя до безумия, трясся над тобой, хотя я поначалу боялась — не примет. Всё же не его кровь. Ох, даже говорить такое стыдно сейчас… Родной тебя считал, не мог оставить. В тебе счастье его было, вся его радость.
У Ксюши защипало в глазах, а грудь сдавило так, что сделать вдох никак не получалось.
— Он подрался за тебя один раз даже.
— Подрался? — она всё же смогла выдохнуть.
— Да. Мужик какой-то у него на работе сказал — мол, что ты, Игорь, пригрел на груди змею с чужим змеёнышем. Он, кажется, даже договорить не успел — Игорь ему вмазал так, что зубы посыпались. Еле оттащили.
Ксюша улыбнулась сквозь слёзы. Да, как же это похоже на папу. Он был готов защищать её от всего на свете. До последней капли крови.
— Оля даже ревновала, — засмеялась баба Дуся. — Бурчала — как так можно, любить ребёнка больше, чем жену. Один раз сказала — она же тебе не родная, так Игорь с ней неделю не общался, на кухне спал, на матрасике. Больше потом не заикалась.
— Ревновала? — повторила Ксюша медленно. — Но… мама ведь его не любила.
— Я тоже так думала. Пока Игорь не умер и Оля с ума от горя не сошла. Вот тогда и поняла — любила она его. Почему не признавалась, зачем делала вид, что равнодушна — не знаю. Трусила, наверное.
— Трусила?!
— Да, Ксюш, думаю, трусила. Твой-то папашка… который по крови… он ведь за Олей моей так ухаживал-обхаживал, ну просто загляденье. А как она сдалась и под него легла — интерес весь потерял. Вот Оля и боялась, что и Игорь так же. Пока она ему одолжение делает, она вроде как на коне, а если признается, что любит — окажется не у дел.