Лаборатория великих разрушенийФантастические повести
Шрифт:
В эту минуту мне почему-то показалось, что Рене даже завидовал своему погибшему товарищу. Рамбер видел в пироните только средство для ведения войны. Он не скрывал своего насмешливого отношения к взглядам Рене и между ними часто возникали упорные споры. Впрочем, оттого ли, что они давно знали доводы и возражения друг друга, или вследствие осознанной ими невозможности прийти к соглашению, диспуты эти велись таким образом, что каждый ученый, не возражая противнику, развивал лишь свои собственные планы о применении пиронита.
Рамбер раскладывал перед собой карту Европы и отмечал на границе Франции и Германии те места, где произойдут первые битвы.
— Это будет прекрасно, — повторял Рамбер, — прекрасно и величественно! Главное сражение разыграется где-нибудь в северном Китае. Вообразите себе армию в сто миллионов человек и против нее нашу скорострельную артиллерию, которая будет громить фланги и центр этих безмерных полчищ и сносить без остатка их укрепления.
Он умолкал и быстрыми шагами начинал ходить по комнате, воображая себя, вероятно, в центре этой необозримой битвы. Слышался голос одного Рене:
— Исчезнет проклятие, тяготеющее над человечеством и заставляющее его от колыбели до могилы работать из-за куска хлеба. Братство людей и народов уничтожит всю накопившуюся злобу и ненависть; пиронит очистит мир, как тот огонь, о котором говорится в Библии. Все, что есть лучшего у современного человека, является пока только смутно сознаваемой возможностью. Рай не сзади нас, а впереди. Входы его, может быть, и охраняются, но наш пиронит разрушит все преграды!
Дюфур никогда не вмешивался в эти споры. Для него существовала только наука, и когда он уставал от своих вычислений, измерений и опытов, то предпочитал всему остроумную болтовню за стаканом вина. В такие минуты он походил на веселого легкомысленного студента, готового поддержать каждую шутку.
Одна из таких шуток окончилась самым неожиданным образом. Как-то мы засиделись в столовой дольше обыкновенного, может быть, потому, что ночь была ненастная, бурная, и никому не хотелось слушать у себя в комнате печальную и торжественную музыку ветра, метавшегося по всему зданию. Я обратил внимание Дюфура на портрет старого аббата.
— Глаза этого монаха кажутся иногда живыми. Вы не замечаете, что их выражение меняется?
Дюфур засмеялся.
— В конце концов мы все поверим здесь во всякую чертовщину! Меняются не его, а ваши глаза, и все чудо можно объяснить двумя-тремя стаканами выпитого вами вина.
— Я говорю совершенно серьезно. Мне кажется, что никто не мог бы сегодня выдержать его взгляда в течение пяти минут.
Портрет помещался против меня и, хотя едва выступал из сумрака огромной комнаты, я все время испытывал такое чувство, как будто на меня из мрака устремлен чей-то пристальный взгляд.
— А вот мы сейчас попробуем! — ответил Дюфур. — Осветите лицо этого страшного старика.
Профессор быстро поднялся с своего места и, сделав несколько шагов по направлению к портрету, остановился. В лучах электрического света слабо поблескивала вытертая позолота на раме, чуть заметно выступали
— Не делайте этого! — сказал я, вдруг чего-то испугавшись и чувствуя, как дрожит моя рука, поддерживавшая лампу.
— Что за вздор! — весело ответил профессор и продолжал, обращаясь к портрету:
— Ну-с, почтенный отец-бернардинец, смотрите на меня с такой злобой, на какую только вы были способны при жизни!
Я мог поклясться, что глаза портрета обратились к Дюфуру.
Профессор постоял минуту и вдруг, закрыв лицо руками, вскрикнул:
— Боже мой!.. Он… Ах! Он закрыл глаза. Они живые!
Мы все, не разбираясь в смысле этих слов, бросились к портрету. Глаз не было!
На том месте, где они приходились, чернели, как у черепа, два глубоких отверстия.
Мы все бросились к портрету — глаз не было! На том месте, где они приходились, чернели, как у черепа, два глубоких отверстия.
— Что это: призрак, галлюцинация или, может быть, мы все сошли с ума? — сказал Дюфур слабым голосом, наливая себе стакан вина.
Рамбер схватил со стола нож и одним взмахом разрезал холст. За ним была пустота! На пыльном полу узкого прохода ясно отпечатались следы босых ног.
— Тут кто-то стоял, — сказал Рене. — И этот человек смотрел на нас через отверстие, которое он проделал на месте глаз у портрета. Вот, смотрите!
Рене указал на отогнутые треугольные кусочки потемневшего холста. Маленькие надрезы были сделаны так искусно, что, закрыв отверстие, мы в четырех шагах не могли заметить никаких повреждений в этом месте картины.
— Завтра надо осмотреть весь этот проход, — сказал Дюфур, все еще бледный от волнения. — Впрочем, я наверное знаю, что мы ничего и никого не найдем в этих стенах, похожих на пчелиные соты. Просто невероятно, — продолжал он, внимательно осматривая пол галереи, — какую уйму труда затрачивали древние и новые строители этого здания, чтобы всюду иметь уши и глаза, следить за грехом и добродетелью, окружать каждого брата сетью невидимых петель. Здесь уловляли души и, видимо, работа эта была чрезвычайно трудная! Ну, пойдемте. С этого дня мы будем обедать в моем кабинете. Поспешите, Рамбер, закончить работу с гелием и аргоном. Нам пора уехать. Я начинаю нервничать и, кажется, скоро дойду до такого умственного падения, что стану верить в приметы и в предчувствия.
— Желал бы я знать, что это за человек, — задумчиво сказал Рамбер. — И что ему от нас надо?
— Я догадываюсь, что ему надо, — ответил Дюфур, останавливаясь на пороге своей комнаты. — Он заботится о спасении наших душ. Берегитесь его, господа!
С этими словами профессор запер за собою дверь.
На другой день дождь перестал. Светило яркое солнце, но мощный ветер широкими взмахами несся по равнине, пригибая деревья, опрокидывая изгороди и с яростным шумом прибоя обрушиваясь на все непреодолимые препятствия. Я сидел в своей комнате за книгой, когда вдруг услыхал отчаянный крик Морло. Он кричал где-то на дворе, у подножья главной башни. Я бросился вниз, и первое, что увидел, выбежав на залитый солнцем двор, был распростертый на лужайке труп Рене. Он лежал в двух шагах от сырой стены, покрытой пятнами синевато-зеленой плесени.