Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви
Шрифт:
По определению Егоровны Жорик был «озорь, ох и озорь же!», Маргарита же Сергеевна квалифицировала его жестче и, пожалуй, точнее – хулиган и дармоед. Сам я в раннем детстве его очень страшился и втайне им восхищался, в отрочестве и юности – боялся и ненавидел до дрожи, и только в армии, приглядевшись, не то чтобы совсем перестал опасаться или полюбил, но как-то заинтересовался и даже залюбовался им, во всяком случае на втором году службы, когда он меня уже не мог мучить и унижать.
Ну вот, например, история с работой В. И. Ленина «Что делать?». Эта брошюрка вместе с другими такими же ритуальными изданиями годами спокойно лежала в Ленинской комнате, пока на нее не упал взгляд томящегося от преддембельской скуки Жорика. Вспомнив дошкольную шутку, этот ефрейтор тут же написал на обложке ответ на ленинский вопрос – «Снять штаны и бегать!».
Майор Пузырьков через несколько дней обнаружил эту кощунственную надпись и, будучи существом тупым и злобным (кстати, совсем не все политработники были таковы, встречались и вполне себе симпатичные дядьки), предпринял собственное расследование, дабы выявить и наказать святотатца. Для этого, собрав у всей роты
Или вот еще картинка – из моего отрочества. Мы с папой гостим в станице Змейской у дяди Заурбека. Заходим в местный книжный магазин. Вслед за нами Жора – да еще какой великолепный – в темных пластмассовых очках, в завязанной выше пупа цветастой рубахе, в клешах ширины необычайной – в общем, сущий волк из «Ну, погоди!». Достав и развернув тетрадный листок, он, сверяясь с написанным, обращается к продавщице:
– «Яма»?
– Что?
– Книга «Яма»?
– Нету.
– Книга «Декамерон»?
– Нет.
– «Нана Золя»?
– Нет.
– Та-а-к. «Итальянская новелла эпохи Возрождения»?
– Нет.
– «Советы молодым супругам»? Тоже нет? Да что ж у вас есть?! Вот так магазинчик!
В Колдунах Жора появился два года назад, в начале лета, сразу после смерти старика Девяткина, чью покосившуюся и страшно захламленную избушку никому неведомые наследники продали каким-то, как утверждала Сапрыкина, «черным риэлторам», которые и вселили в нее так и оставшегося безымянным дедушку-алкоголика и Жору, очевидно, купив у них за бесценок городское жилье. Дедок тихонько пропивал полученные денежки, никуда практически не выходя из девяткинской избушки, Жора же мгновенно со всеми перезнакомился, со многими выпил и подружился и через три дня впервые был бит Быками – тремя братьями Голощаповыми, прозванными так за соответствующие телосложение, темперамент и мировоззрение. Сначала Жорик, про которого рядовой Масич еще на первом году службы справедливо заметил: «Без п…юлей как без пряников», похаживал мимо «бычьего» дома, распевая: «Тореадор, смелее в бой», но эта тонкая шутка была не понята, поэтому насмешник перешел к менее изысканным дразнилкам – от «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу» до простого, но громкого мычания, каковое и послужило причиной избиения. Вообще Жору, неутомимого искателя приключений на собственную задницу, били довольно часто, но моральная победа оставалась неизменно за ним, поскольку, поднявшись с земли и утирая кровавые сопли, он всегда умудрялся произнести нужные слова с нужной интонацией. Например, презрительное: «Ладно, живи! Сёдня День защиты насекомых!» Или устрашающе-мужественное: «Врешь, падла! Жора на мокруху не пойдет!» Иногда он использовал не очень понятное, но эффектное, услышанное от облитого пивом в привокзальной шашлычной интеллигента, – «Думали оскорбить – удручили!» А Быкам он вообще сказал, как Терминатор-I: «Айл би бэк!» Но вот тут как раз вышла накладочка, потому что младший Бык взревел: «Я те, б…, покажу „бебек“!» и снова отправил Жору в нокдаун.
А на пятые сутки своего проживания в выморочной лачуге пришлые алканавты перед рассветом устроили пожар, чуть было не спаливший всю деревню. Слава богу, именно в этот час в Колдуны въезжал на такси сапрыкинский сын. Мертвецки пьяных обитателей избушки удалось вовремя вытащить, но сам домик сгорел дотла, не дождавшись приехавшей через полтора часа пожарной команды из Вознесенска. Жору сильно побил старший Бык, самый неистовый, несмотря на пенсионный возраст, из братьев. Огреб же мой бессмысленный приятель не столько за сам поджог, сколько за циничный восторг, с которым он, глядя на пылающую кровлю, воскликнул: «Ну, блин! Огненная феерия!».
На следующий день погорельцы исчезли: старик навсегда, а Жора до поздней осени, когда тишину ранних ноябрьских сумерек неожиданно осквернило дребезжанье нестроящей гитары, и глумливый голос проорал на всю безлюдную, темную деревню:Когда меня мать рожала,
Вся милиция дрожала!
Ну, милиция-то вряд ли, а вот сердечко Александры Егоровны затрепетало как осиновый лист, да и неукротимая Тюремщица вздрогнула и приготовилась к худшему. И совершенно, надо сказать, напрасно. Возвращение блудного Жорика ничем не грозило одиноким обитательницам Колдунов. Наоборот – с ним стало все-таки повеселее, каждый день что-нибудь отчебучит. Он ведь вообще-то сам по себе создание, ей-богу, безобидное и добродушное, если только по дурости и повадливости не подчиняется чьей-нибудь действительно преступной и злой воле, или моде, или идеологии. К несчастью, такая воля и такая идеология, как правило, оказываются тут как тут.
Поселился Жорик в заброшенном магазине, вернее в подсобке, приспособил какую-то дырявую железную бочку вместо печи и зажил себе звериным обычаем, как какой-то пещерный или снежный человек, нисколько, впрочем, не унывая и припеваючи, то есть горланя с утра до ночи, как пожарники у Ильфа и Петрова, «нарочито противным голосом».
По-настоящему отравляло жизнь старух и было и впрямь несносно, особенно на первых порах, именно это непрестанное пенье и бряцание на лишенной третьей струны неведомо где надыбанной гитаре.
Александра
– Что-то не в лад совсем.
– Не в лад! Поцелуй кобылу в зад! Чо б понимала! Колхоз «Красный лапоть»! Да я у Стаса Намина в первом составе играл! На басу… Я просто барэ теперь брать не могу. Видала? – И Жора сунул под нос Егоровне обрубок указательного пальца с вытатуированным перстнем. – Под Кандагаром отстрелили!
И тут же ударил по струнам и завыл:Когда я в душманском зиндане сидел
И помощи ждал от пустыни,
Какой-то козел, салабон, самострел,
С подругой моей мял простыни!
И, не останавливаясь, перешел к другой песне о совсем другой войне:
Мы придем, увенчанные славой,
С орденами на блатной груди!
И тогда на площади на главной
Ты меня, дешевая, не жди!
И тогда на площади, на главной
Ты…
Но и эту песню счел недостаточно пафосной и неожиданно грянул:
Офицеры! Россияне!
Пусть свобода воссияет!
Перепуганному Чебуреку, впрочем, свое увечье он объяснял впоследствии несколько иначе: «Гляди, Талибан, что твои якудзы со мной сделали!»
Такое творческое и вдохновенное отношение к реальности делает немыслимо трудной задачу жизнеописания Жоры. Мотал ли он действительно срок, и если да, то сколько раз и по каким статьям? То получалось, что он из ревности убил одним выстрелом жену-фотомодель и ее армянина-любовника, то что он был знаменитым киллером по кличке Рикошет, которого разыскивает не только МУР, но и Интерпол, и даже ФБР, то вдруг сообщалось, что он вор в законе и наследник самого Япончика, а то, совсем уж неожиданно, выходило, что Жорик никакой не урка, а, напротив, бывший лучший опер убойного отдела, скрывающийся в Колдунах от мести кровавой цыганской наркомафии и оборотней в погонах. Или что он мастер спорта по кунфу, не рассчитавший силу и уложивший на месте трех ментов, пристававших к слепой девушке-певице в ресторане «Садко». Во всяком случае в Колдунах никаких особо криминальных наклонностей Жорик ни разу не проявил, замечен был только в мелких и глупых хищениях, что пристало, конечно, не кровавому Рикошету, а обыкновенному деревенскому «заворую».
Да даже и с национальностью его не все было очевидно. Вроде как русский, но слишком уж вертлявый, маленький, чернявенький, глаза слишком навыкате, а шнобель такой огромный и такой горбатый, каких у нас по деревням не видано – не слыхано, да еще кучерявая прическа – как у историка Радзинского, хотя и не такого изысканного цвета. Сапрыкина, которую на мякине не проведешь, заподозрила неладное и решила, что парень, видно, не без прожиди, и даже несколько раз в сердцах обозвала его англосаксом. Она ведь была уверена, наслушавшись телевизионных обличений, что англосаксы – это такое культурное и научное название тех же жидомасонов. Но Егоровна с этой версией Жориного происхождения не согласилась: «Да где ж ты видала, чтоб яврей так пил да безобразил!»О святая простота! Пьют, теть Шура, пьют еще как, не хуже русских и осетин, и, между прочим, безобразничают некоторые нисколько не меньше, уж ты мне поверь!
Да и возраст нашего героя тоже был не совсем ясен – может, тридцать пять, а может, и весь полтинник, никак не разберешь по пропитой и морщинистой от вечного обезьянничанья роже.
В общем, если вам уж так хочется представить себе внешность моего беспутного героя, вообразите себе, пожалуйста, Петрушку Рататуя, ярмарочного Петра Петровича Уксусова, издевающегося над голым барином и немцем-перцем-колбасой и называющего дубинку русской скрипкой, – вот на кого был похож наш хулиган, так что подозрения Маргариты Сергевны оказываются абсолютно беспочвенными: кукла эта вполне великорусская, хотя и очень похожая и на Пульчинеллу, и на Панча. А если приставить рожки и добавить еще немного красноты Жориковой физиономии, получится другой персонаж итальянского театра кукол – Diavolo, ну или, если угодно, классический козлоногий фавн.
Этический облик этого российского сатира полностью обрисовывался его излюбленной частушкой:
Не е…и мозга мозгу,
Я работать не могу!
И вправду не мог, и не только потому, что лень-матушка родилась раньше, но и потому, что загребущие Жориковы руки росли, по утверждению Сапрыкиной, из жопы, а вот язык зато был не то чтобы хорошо подвешен, но совершенно без костей и без тормозов.
Следует, я думаю, отметить, что Жора являлся этаким стихийным постмодернистом, то есть изъяснялся исключительно цитатами, правда не книжными, а все больше киношными, телевизионными и фольклорными, и, как многие именитые постмодернисты, нисколько не был озабочен тем, что ни происхождение этих цитат, ни их смысл собеседнику зачастую неведомы. Конечно, когда он, опрокинув стакашек, заявлял, что «водку ключница делала», это было всем понятно, но представьте недоумение Сапрыкиной, услышавшей от купившего у нее шкалик самогонки Жорика: «Распутин должен быть изображен два раза!» да еще с дурацким немецким акцентом! Иногда, впрочем, Жора цитировал и литературную классику: например, после того как компания положительно решала вопрос «Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?», он, завязывая шнурки, неизменно декламировал: «И он послушно в путь потек и к утру возвратился с ядом!».
И, конечно же, как многие поколения русских забулдыг и мелкой шпаны, неизменно уверял собутыльниц и случайных попутчиц, что это он раньше был «весь как запущенный сад, был на женщин и зелие падкий», а ныне как раз наоборот – «запел про любовь и отрекается скандалить».
Ну и «Луку Мудищева», ясен пень, знал назубок, от начала до конца, как «Отче наш».
То, что Жора представлял собой советский, удешевленный и суррогатный, вариант Ноздрева-Хлестакова, – это само собой, тут не о чем и говорить, но мне иногда, в минуты сентиментальной расслабленности и маниловской мечтательности, представляется, что, воспитай его не пьющая-гулящая мамаша на фабричной окраине, а какие-нибудь викторианские тетушки, мог бы из него вырасти такой же очаровательный оболтус, как Берти Вустер или, скажем, любитель искрометного вина и возвышенной поэзии мистер Свивеллер. Да хотя бы и Барт Симпсон.