Ладейная кукла (сборник)
Шрифт:
— Роланд, ты? Наконец-то! Пойду мать разбужу. — И он уж было потянулся к гвоздю за керосиновой лампой.
Сын властной рукой остановил его.
— Не надо ни света, ни матери! Женщины не умеют держать язык за зубами. Накорми нас и переправь в Швецию!
Иоганн смешался.
— Кого это — вас?
— Приятели в леске дожидаются. В одной лодке все уместимся, медлить нельзя. Легавые идут по пятам. Не стало житья в лесу.
— Значит, скоро сюда пожалуют. Нюх у собак хороший…
— Тебе бояться нечего, отец. Не такие мы дураки,
— А вы бы сами явились с повинной. Вон у нас в поселке… Тот же Бамболов Янис…
— У вас в поселке нет порядка, как я погляжу, в иных местах с предателями разговор короткий. Ну, так как же?
Старый Иоганн ничего не мог придумать, он вообще привык обдумывать все не спеша, основательно. Давно хотелось сына повидать. Однако этот ночной пришелец вроде и на сына не похож, вишь ты, мать родную после стольких лет не желает видеть. Что ж, пусть будет так.
Иоганн вынес из кладовки полмешка вяленой камбалы.
— Вот возьми и ступай своей дорогой! Хлеба в доме нет, картошку не варили.
— У богача-то Фишера и хлеба в доме нет! А в былые времена чуть не полпоселка у него ходило в должниках. И после этого ты мне советуешь красным добровольно сдаться.
Роланд Фишер повысил голос, но Иоганн поднес к губам палец.
— Тсс… Сон у матери чуткий. А хлеб нынче дома не печем, только пироги да лепешки по праздникам. Хлопот меньше…
Молодой Фишер промолчал, а старик снял с плиты котел.
— Тут мать картошки наварила. Мелковата, правда, но другой нет. — И поверх камбалы высыпал эту мелочь. — Ну, а теперь иди…
— Так как насчет лодки? Нам нужно поскорей убраться в Швецию.
— А мне бы поскорей убраться к господу богу. Нет у меня лодки. Она у колхозного пирса…
— Отняли?! — Голос молодого Фишера дрогнул от злобы и отчаяния.
— Сам отдал, когда в колхоз вступил. Если кажусь тебе слишком красным, не стесняйся, ставь отца к стенке.
— Да как ты решился на такое? — растерянно спросил Роланд.
— А что было делать? Где новый мотор взять, где бензин, сети? Все дает колхоз. А ты сиди себе в лодке, рыбачь, никаких забот, никого нанимать не надо. Чем не жизнь. В урочный день пошел, деньги получил. На троих вполне хватает, еще остается, так что сам вступил в колхоз, никто меня не неволил, скорей наоборот — не очень-то хотели принимать. Один хлюпик, из города к нам приехал, говорит — нельзя, он, дескать, кулак. Пускай идет куда подальше. Но тут вмешались старые рыбаки, мы, говорят, лучше тебя знаем Иоганна Фишера. А в долг давал нам потому, что было, что дать, не отказывался подождать, когда платить было нечем, никого по миру не пустил, ни с кого шкуру не снял. Я и сам не знал про себя, что такой хороший. Прослезиться впору.
— Мой отец, словно нищий, голь перекатную упрашивал, чтобы те его в свою компанию приняли…
— Ладно, ступай себе, дай мне умереть спокойно, ибо, как сказано в писании: не собирайте
Роланд раскрыл было рот, намереваясь что-то сказать, но только отмахнулся.
— Лодки где?
— В море или в бухте. Шли бы в соседний поселок…
— Сами знаем, куда нам идти. Ты меня не видел, запомни, иначе и тебе несдобровать. — С этими словами парень канул в ночную темень, тучи опять сомкнулись, погасив единственную звездочку в небе.
Старый Иоганн Фишер задвинул засов и тяжко опустился на кухонную скамью. Неужели он так стар, что ноги уже не держат?
Приоткрылась дверь, в белой ночной сорочке на пороге появилась жена Урзула. Немецкие имена в богатых рыбацких семьях издавна были в почете.
— Роланд? — спросила спокойно, равнодушно. Иоганн не ответил, сказал только:
— Подай напиться.
Жена зачерпнула кружкой кваши, потом добавила так же спокойно:
— Ладно, старик, пойдем спать!
Широкая супружеская кровать поскрипывала, пока Урзула отчитывала свою вторую половину:
— Ты сам виноват. Не наш Роланд ребенок. Его лаумы-волшебницы подменили. Таким ледащим родился, в первый же день просила пастора привезти, окрестить его, но ты дрых, пива налакавшись. Только на четвертый день пастора привез, сынка своего крестного…
— На третий, — возразил было Иоганн.
— Мне лучше знать. Говорю — на четвертый, а тем временем лаумы-волшебницы успели его в люльке подменить. После стольких лет мать родную повидать не пожелал… — И Урзула всхлипнула. — Нет, не сын он мне, лаумы его подменили. Ты тоже хорош — лень было на люльке новый крест выжечь…
— Были на ней уже два от старших сыновей, — опять возразил Иоганн. — Ну и где теперь Детлав с Иоганном?
— Те хоть в море утонули, как порядочные люди. Почему лодку на замок не запер? Вышли в море на веслах, когда всякому дураку было ясно: северяк подует. Начитались глупых книжек… Дурни они и есть дурни…
Муж помалкивал, и Урзула снова завелась:
— Беда не ходит в одиночку. Дартулы опять дома нет, в окно, поди, вылезла. Где это видано, чтобы девки сами к парням бегали? И к кому? Чем это Бамболов Волдис, не пойму, ее приворожил? Нашла себе молодца! Последние бедняки в поселке…
— Последние будут первыми, а первые — последними…
— Видать, ты в жизни погрешил изрядно, коли на старости лет с ума нейдет священное писание. Чего ж на пасху не причастился?
— Мой бог — в моем сердце. Что же касается церкви… Я туда, ты знаешь, не ходок с тех пор, как сынок моего крестного…
Тут Иоганн испустил тяжкий вздох и умолк.
— Да ведь то был всего-навсего беглый русский военнопленный, кого он тогда застрелил.
— То был всего-навсего человек! И не к лицу слуге господа бога человека лишать жизни, ибо жизнь каждому богом дается. Если надо застрелить, мало ли в поселке было шуцманов и германцев? У тех обязанность такая — убивать.