Лагуна фламинго
Шрифт:
Некоторые из гостей танцевали. Работники имения вообще любили отплясывать. Народные танцы имели звучные названия: gato, zamacueca, triunfo, vidalita. Танцуя gato, парочка перебрасывалась шутливыми фразами.
— Красотка черноглазая с алыми губками, — выкрикивал танцор, — твои родители станут моими тестем и тещей! А твой брат — моим шурином!
Толпа расхохоталась. Мужчины хлопали друг друга по плечам.
Хорошенькая темноволосая танцовщица исполнила
— Глаза у меня не черные, — то ли пропела, то ли проговорила она. — Да и губы не алые. Мой отец не станет тебе тестем, а брат — шурином.
Теперь все внимание толпы сосредоточилось на ответе незадачливого ухажера. Но тот не заставил себя ждать:
— Какой огонь горит в тебе, красотка! Твои очи — словно раскаленные угли. Стоит мне приблизиться — и я сгорю и от меня останутся только белые кости.
Но и девушка отплясывала gato не в первый раз и была готова к традиционным для этого танца словесным перепалкам. Ее подружки подбадривали ее радостными возгласами.
— Мои глаза не столь смертоносны, чтобы заставить твою плоть гореть ярким пламенем. Не глаза мои жгут тебя, а выпивка из кабака.
Девушки рассмеялись. Мужчина церемонно поклонился партнерше по танцу и с гордым видом вернулся к своим приятелям.
Мина и Аннелия тоже смотрели на представление. Эдуард с удовольствием отметил, что Мина надела платье, которое он заказал для нее в Буэнос-Айресе и подарил на День Независимости. Аннелия тоже надела его подарок — роскошную шаль. Эдуард покачал головой, вспомнив, как мать Мины отказывалась принимать эту шаль, хотя для него это был всего лишь способ проявить к ней уважение. Иногда он не понимал, что творится в голове у этой женщины. Так было и сейчас. Она стояла среди ликующей толпы и, похоже, чувствовала себя здесь не в своей тарелке. Аннелия была напряжена.
Эдуард уже понял, что она позволяла себе расслабиться только на кухне — и то если считала, что ее никто не видит.
Улыбнувшись, он подошел к Мине и ее матери.
— Вам нравится праздник?
— Да.
Как и раньше, он не понимал, что Аннелия чувствует на самом деле. Иногда у Эдуарда складывалось впечатление, будто ее что-то гнетет.
— Какой чудесный праздник! — воскликнула Мина и рассмеялась.
Эдуард тоже улыбнулся. По крайней мере, Мину ему удалось развеселить. Он надеялся, что однажды ему удастся услышать такой же беззаботный смех и у Аннелии.
Дон Мариано присел в тени особняка Ла-Дульче. Вскоре к нему присоединился дон Клементио, а затем и дон Августо.
— Тебе удалось с ним поговорить? — спросил Августо, усаживаясь.
— Нет. — Дон Мариано покачал головой.
— Он даже слушать не хочет о том, чтобы не пускать в Ла-Дульче женщин.
— Ну, это не наше дело, — заметил дон Мариано.
— Бабам тут делать нечего, — стоял на своем дон Клементио. — Они нарушают порядок, установившийся в наших имениях. Это мужчины должны работать, а не бабы. Женщины только и умеют, что вызывать ревность и ввязываться в неприятности. Кому это нужно?
— Да, это точно. Женщины в имениях не нужны. Ну, кроме кухарок, конечно, — произнес дон Августо. — Я от
Дон Мариано, рассмеявшись, кивнул.
— Как бы то ни было, Эдуард сказал, что готов со мной поговорить, — сообщил он.
— Время esquila уже закончилось, — пожал плечами дон Клементио.
— Но в следующем году… — проворчал дон Августо. — Нельзя, чтобы в следующем году ему опять достались лучшие работники.
— Да, нужно с ним побеседовать, — согласился дон Клементио.
— Ну ладно, — покоряясь судьбе, вздохнул дон Мариано. — Тогда я опять приму удар на себя, если на то будет воля Божья.
Хотя Эдуард поздно лег спать, и при этом валился с ног от усталости, проснулся он уже через пару часов, еще до восхода солнца. Подойдя к окну, он увидел, как лунный свет заливает Ла-Дульче и окрестности.
Эдуард тихо оделся, спустился по лестнице и вышел из дома. Он был единственным, кто в это время уже не спал — своим работникам Эдуард предоставил выходной. Сегодня они будут выполнять только неотложные дела — ухаживать за животными, — а в остальном им можно будет немного расслабиться, прежде чем суровая жизнь в имении вновь пойдет своим чередом.
Эдуард знал, что его соседи запугивают своих работников, а то и избивают их кнутом, и с презрением относятся к тому, как он ведет дела в поместье, но ему было все равно.
Чуть позже Эдуард оседлал небольшую лошадку креольской породы — говорили, что эти кони ведут свой род от скакунов конкистадоров. Такие лошади, криолло, как их еще называли, были низкорослыми, послушными и довольно прыткими. К тому же они прекрасно приспособились к здешним нелегким условиям жизни.
В степи было свежо. Ветер развевал волосы Эдуарда, и ему пришлось надеть шляпу, да еще и завязать тесемки под подбородком. Вокруг царила тишина, и казалось даже, что сама природа замерла. На Эдуарда нахлынуло восхищение, как всегда, когда он видел бесконечные дали пампасов. Какое-то время он предавался объявшему его восторгу, но затем, помотав головой, вернулся в настоящее.
«Нужно все обдумать».
Когда Эдуарду хотелось остаться наедине со своими мыслями, он часто выезжал в степь, где до самого горизонта простирались необъятные просторы, покачивались на ветру высокие травы, шуршал чертополох да белели кости. Ничто не застило взор, и всему находилось место — и земле, и небу, и травам, и далеким грозам. Если тут, в пампасах, незадачливый всадник свалится с лошади и не сможет встать, то на этих просторах никто и не заметит его, и тогда несчастному не избежать неминуемой смерти.
Сегодня Эдуард решил не оставаться в степи надолго и вскоре свернул к соленому озеру. Он любил это место. Плеск воды успокаивал его. Иногда, приходя сюда в одиночестве, Эдуард думал о том, как впервые оказался на берегу. Тогда он еще не знал, что это не обычное озеро, а соленое. Здесь он впервые увидел фламинго, этих странных и в то же время величественных созданий.
На узкой тропинке, змеившейся между кустарниками, Эдуард спешился и пошел пешком, но, еще не дойдя до берега, заметил на берегу хрупкую девушку, любовавшуюся морщинками волн на водной глади.