Лакуна

Кингсолвер Барбара

— Мистер Шеперд, вы сотню раз об этом говорили. Разумеется, они не знают всей истории. Им кажется, что вы сидите себе дома, придумываете истории и гребете деньги лопатой, тогда как им приходится и в дождь, и в ведро отправляться беседовать с очередной миссис Смит с Шарлотт-стрит о конкурсе пирогов. Конечно, им досадно, что вам живется легче, чем им.

— Миссис Браун, неужели кому-то на свете живется легко?

— Я и сама хотела бы это знать.

26 ЯНВАРЯ 1949 ГОДА

Свидание. Первое в новом году. Интерес Томми, похоже,

слабеет. Лежит на спине, выдыхая кольца дыма, и неотрывно смотрит в окно, точно птица, которая хочет вырваться из клетки. Вместо того чтобы любоваться мной. Я сижу в большом кресле, закутавшись в длинный вязаный шарф. Рождественский подарок миссис Браун. Если она проработает со мной подольше, я с головы до ног окажусь в теплой шерсти, как ягненок. Я подумывал достать перчатки, которые она подарила мне в прошлом году, и надеть их; в комнатке стоял лютый холод.

А может, мне только кажется, что Томми ко мне остыл. Что я знаю о чувствах зимой? Он устал, и это мне прекрасно известно. И расстроен. До сих пор не нашел работы в рекламе и остается коммивояжером от искусства; прошлую неделю, прежде чем приехать сюда, провел в Вашингтоне. Какие-то дела в Национальной галерее.

— В Вашингтоне, наверно, из-за инаугурации сплошная неразбериха.

— Неразбериха, — повторил он. — Ну и словечки у тебя. Моя бабушка говорила «неразбериха». Гарри Трумэн говорит «неразбериха». Кажется, об этом была его инаугурационная речь. «Дорогие сограждане, мы столкнулись с серьезной неразберихой».

— Вообще-то он говорил о том, что учение коммунистов ложно. Мы должны засучить рукава и разгромить его.

— Это та же неразбериха.

— Томми, это не смешно. По крайней мере, мне не весело. Я надеялся, что он сменит тему.

— Не расстраивайся. Бедняга, не возить тебе больше Уинслоу Гомера по поручению Госдепартамента. Зато твоя писанина — настоящая золотая жила.

— Хочешь сказать, поскольку у меня еще есть деньги, то нет проблем?

— Деньги помогают пережить времена, когда от тебя отвернулись все друзья, милый мой.

— Возможно.

Томми зачем-то пристально разглядывал свою ладонь.

— Кстати, киностудия разорвала со мной контракт. Без объяснения причин. Последнее время красный цвет действует на них, как на быка.

— Жуть! Не видать мне теперь Роберта Тейлора.

— Почему нет? Можно устроить. Если ты хочешь помочь ему дать показания против кого-то. Я слышал, за это платят большие деньги.

Холод в буквальном смысле заливал комнату. Сочился, точно вода, с подоконников. Мне вдруг померещилось, будто отель, как корабль, тонет в пучине, погружаясь в царство рыб.

— Знаешь что, Томми? Давай в следующем месяце встретимся у меня дома. Нет, правда, будет здорово. Я приготовлю lomo adobado [212] . Ты ведь никогда у меня не был.

Он поднял брови:

— Да, но что подумают соседи?

— Они подумают, что у меня есть друг. Что ко мне в кои-то веки пожаловал кто-то, кому плачу зарплату не я и не ФБР. Постоянно

это слышу.

Том ничего не ответил. Перестал рассматривать ладонь и принялся заводить часы.

212

Маринованное филе (исп.).

— Ты не устал от гостиниц?

— Если хочешь знать, я сыт ими по горло. Пошли в бар.

— Надо поужинать. Закажем суп из бычьих хвостов и «Хорлик» [213] . Это тебя подбодрит. А то что-то ты как выжатый лимон.

— Суп из бычьих хвостов и «Хорлик». Старик, да ты деревенщина.

— Ты хочешь сказать, что я старомоден? Прости. Ладно, пожалуй, мне пора.

Томми приподнялся на постели, спустил ноги в черных носках на пол и повернулся лицом ко мне.

213

«Хорлик» (Horlick’s) — горячий напиток из солодового молока.

— Прости меня, дружище, у меня просто голова пухнет. Устал от гостиниц. Сам понимаешь. Что это за мебель? Почему она вся в решетках? Меня это бесит. Такое ощущение, будто попал в тюрягу.

— Такой стиль. В духе католических миссий.

— Миссий? Здесь что, вместе с горничной можно вызвать в номер священника? — Томми улегся обратно, потянулся, ухватился за перекладины на спинке кровати и провел по ним рукой, точно заключенный по решетке. — В гостинице в Вашингтоне был омерзительный бар, да и вообще местечко оказалось сущей дырой. Я тебе рассказывал, какой там приключился курьез?

— Нет.

— Вчера вечером. Нет, позавчера. Возвращаюсь в отель после целого дня встреч со всякими хмырями, усталый как собака. Направляюсь к лифту и натыкаюсь в фойе на сцену. На полу лежит здоровенный негр в дорогом пальто, шляпе, с портфелем, в общем, в полном порядке, и размахивает руками и ногами. Отбивается от коридорных. Не успел войти, как беднягу сцапали и повалили на пол. Потому что негр. А негров в эту гостиницу не селят.

— Что случилось?

— Представляешь, оказалось, это посол какого-то африканского государства. Эфиопии, что ли. Ошибочка вышла. В конце концов ему дали номер, потому что он иностранец, не американец. Что ты на это скажешь?

— Господи боже. Даже думать об этом не хочу. То есть негры из других стран даже презрения не стоят?

— Видимо, да. Но этот оказался приличный. Произношение правильное, как у англичанина. Мы вместе ехали в лифте; посол жил на моем этаже. Спросил, не возражаю ли я. Он сотню раз останавливался в этой гостинице, а они по-прежнему путаются.

— Не возражаешь против чего? Ты сказал, он спросил, не возражаешь ли ты.

— Сам не знаю.

— И каково тебе было?

Томми перевернулся, оперся на локоть и, прищурившись, переспросил: