ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах
Шрифт:
— Либби, пожалуйста, это была… это были вы?
— Не-ет! — протянула она с гримасой отвращения. — Нет, конечно.
— Все это ускользает от меня, — всхлипнул Ланарк, закрывая глаза. — Ускользает в прошлое, дальше и дальше. Так было замечательно, а теперь обратилось в издевку.
Кто-то схватил его за локоть, и чей-то голос произнес:
— Возьмите себя в руки.
— Не бросайте. — Ланарк открыл глаза.
Перед ним стоял худой моложавый человечек, стриженный ежиком, в черном свитере, слаксах и парусиновых туфлях. Человечек сказал:
— На вас все смотрят. Я знаю, что вам нужно. Идемте со мной.
Ланарк
— Кто вы? — спросил он.
— Подумайте немного.
В голосе слышались знакомые ноты. Присмотревшись, Ланарк различил небольшие, но глубокие морщинки в уголках глаз и рта, выдававшие, что это гладкое, бледное, ироничное лицо принадлежало человеку отнюдь не молодому.
— Глопи? Не может быть.
— Почему не может?
— Глопи, вы переменились. К лучшему.
— Не могу сказать то же самое о вас.
— Глопи, я одинок. Потерян и одинок.
— Я помогу вам. Посидите здесь.
Ланарк сел за столик. Глопи отошел к ближайшему бару и вернулся с высоким стаканом.
— Вот. «Радуга», — сказал он.
Отпив, Ланарк отозвался:
— Я думал, Глопи, вы работаете лифтом.
— Не годится надолго застревать на одном месте. Чего вы хотите? Секса, так?
— Нет-нет, не совсем, чего-нибудь спокойней и обычней.
Глопи насупился и забарабанил пальцами по столешнице.
— Нужно сформулировать яснее. Подумайте. Мужчина или женщина? Возраст? Позиция?
— Мне хотелось бы женщину давно знакомую, которой я нравился прежде и нравлюсь теперь. Чтобы она приняла меня в свои объятия запросто, мимоходом, словно ей это ничего не стоит. Вначале я покажусь ей холодным и бесчувственным, ведь я так долго жил один, но пусть ее это не отпугнет. Мы спокойно проспим бок о бок всю ночь, потом я перестану ее бояться, к утру приду в боевое состояние и разбужу ее, она меня приласкает, и мы займемся любовью без нервов и суеты. Целый день мы проведем в постели: еда, чтение, блаженные объятия, когда вздумается — любовь, и не будем друг другу докучать.
— Понятно. Требуется типаж матери.
— Нет! — взревел Ланарк. — Не нужен мне типаж матери, типаж сестры, типаж женщины, я хочу женщину, привлекательную женщину, которая любит меня больше всех на свете, но при этом не допекает!
— Вероятно, я смогу вас с такой свести. Так что хватит кричать. Я принесу вам еще коктейль, и мы посетим ваши комнаты в Олимпии. Привлекательные девушки на любой вкус — в Олимпии.
— Мои комнаты? Олимпия?
— Олимпия — это делегатская деревня. Разве вам не говорили?
— Вы сводник, Глопи? — Ланарк принялся за второй коктейль.
— Да. Один из лучших в нашем деле. В такие времена, как это, наши услуги идут нарасхват.
— Какие такие времена, Глопи?
— Вы что, не читаете глянцевых журналов? Не смотрите ток-шоу? Мы живем в эпоху крушения общественных ценностей. В век отчуждения, когда все разобщены. Старые мораль и нормы поведения отмирают, новые еще не пришли им на смену. В результате мужчины и женщины не могут поговорить о том, чего друг от друга хотят. В традиционном обществе, использующем язык цветов, как на Таити, девушка, к примеру, носит за ухом розовый гибискус, что означает: у меня есть хороший поклонник, но я не прочь заиметь и второго. И юношам все становится понятно,
— Собствно гвря, Глоп, — робко начал Ланарк, — иной раз я бываю… бываю…
— Да?
— Бываю… в воображении… садистом.
— Да?
— Безобидным садистом. Т-только в воображении. И вот, что касается возможных извращенных шалостей, будет не лишним, если соответствующая дама, кроме прочих перечисленных требований, а они самые важные — заметьте, те другие, которые я перечислил, самые важные… так что же?
— Извращенные шалости.
— Хорошо. Я бы хотел, чтобы она не была в воображении мазхисткой, я ведь собираюсь ее в воображении не ублажать, а мучить.
— Да. Это бы все испортило.
— Так вот, мне требуется садистка, но слабее меня.
— Да, задача трудная, но проверну. Пошли.
Ведя за собой Ланарка, Глопи обрулил дюжину охранников из «Квантума — Кортексина», стоявших снаружи у входа в галерею, и открыл дверь рядом с лифтами. Они вышли на мощеную тропу между лужайкой и деревьями, увешанными китайскими фонариками. Ланарк заметил:
— Я думал, Глоп, мы находимся очень высоко.
— Только изнутри. Стадион, знаете ли, построен в бассейне старого порта. Там внизу река, нудила.
Они миновали пристань, где плавно покачивались прогулочные катера, и приблизились к ровному зеркалу воды, с фонарями вдоль дальнего берега. Ланарк остановился и театральным жестом указал на растянутое отражение фонарей на темной водной поверхности.
— Глоп! — воскликнул он. — Стихи. Слушай. Представь себе, что это не фонари, а звезды, ладно? Дальше так. Гладь озера в сумерках как обнаженный клинок…
— Это река, нудила, и скоро рассвет.
— Непребивай. Ты не критик, Глоп, ты камергер, как Манро. Знаешь Манро, нет? Индивидум, который провожает человека из камеры в камеру. Слушай. Гладь озера в сумерках как обнаженный клинок, звезды как копья в твоей засели груди. Фарфор. Меня в свое время дразнили за солидность, Глоп. Скучный, солидный молчун — это обо мне. Но что таится в этой груди, Глоп? Хр-рупкий фарфор! — Ланарк стукнул себя кулаком в грудь. Не рассчитав силу удара, он закашлялся.
— Держись за меня, нудила, — предложил Глопи.
Ланарк оперся на него, и они двинулись к пешеходному мостику, однопролетному, белому и изящному, который вел к структуре из стеклянных кубов и украшенных фонариками деревьев на противоположном берегу.
— Олимпия, — сказал Глопи.
— Мило. — В середине моста Ланарк снова остановился. — Ничего не попишешь, мне приспичило пописать.
Он проделал это в просвет между стойками ограждения и был разочарован, что струя мочи низверглась в реку на расстоянии всего лишь в два фута.