Лапти
Шрифт:
«Да ведь Сема кривой вас подглядел… Как по коноплянику вели, видел… Отдайте, родимые вы мои…»
Ревет мужик, глядеть индо тошно. Народ собрался, шепчутся. Председатель — за мной. Народу из церкви привалило, стоят, слушают.
«Видел?» — спрашивает меня председатель.
«Видел», — говорю.
«Они?»
«Ночь темна… Голос Уваров слышал».
Уварушка смеется, мне говорит:
«Слышал, да не видел».
Озлился уж и я. Думаю, что ни есть, а скажу. Уварушка опять ко мне:
«Да как ты с одного глаза увидел?
«Что ночь темна — действительно, а глаз хошь и один у меня, а вострый».
«Вот, може, ты сам и увел».
Смеются Уварушка с Ваньком. На меня народу кивают:
«Глядите, какой, мол, он дурак». Побились, побились, так ничего и не вышло, и лопнул мерин.
— Ну, а у тебя-то как же? — спросил Степан.
А вот слушай: прошло эдак с неделю, сижу в мазанке, хомут чиню, Глядь, в дверях отчего-то свет застило. Взглянул и… обмер: Уварушка вваливается. Подходит, смеется, руку мне подает… Дрожу я, а он:
«Испугался, небось?»
«А чего, — говорю, — мне тебя бояться, ты не волк… Да и день бел, народ по улице ходит».
«Народ тут ни при чем… Ну, здорово».
«Здорово, — говорю, — Увар Назарыч. Что хорошенького скажешь?»
«Да ничего такого… Скушно мне стало, ну, и пришел тебя навестить».
Сел, вынул кисет.
«Курить-то будешь?»
«Что ж, — говорю, — закурить — это можно».
Подает мне кисет.
«Гож больно табак-то… Отсыпь себе маненько».
«Благодарим покорно, — говорю. — Свой в огороде растет».
Сидим, курим молчком. Руки-ноги у меня ходуном ходят… Знаю: топор за дверью лежит, да что ж? Нешто я с такой махиной совладаю?.. Подвинулся это он ко мне вплотную, дотронулся до плеча и тихонечко спрашивает: «Как же это ты тогда, Сема, видел-то нас?»
Вон про что закинул…
«А так, — говорю, — и видел. Скрозь плетня, значит».
«Зоркий ты какой!»
«Зоркий», — говорю.
«А темна ведь ночь-то была, Сема?»
«Тёмна, — говорю, — Увар Назарыч!»
«Да, ночи теперь темны пошли. Вот зимой белы…»
«Зимой месяца больше, Увар Назарыч».
«Правильно. Месяц и снег белый… Это нам во вред».
«Кому как, Увар Назарыч!»
И опять замолчал. Вздохнул даже.
«Куда, говоришь, мы мерина-то повели?»
«Межой по коноплянику».
«По коноплянику… Оно и это верно… А ты где стоял?»
«Да за забором, за забором, — говорю, — и стоял».
«Ишь ты где. Чего же ты, дурной, не крикнул Ване-то?»
«А как крикнуть, Увар Назарыч, как крикнуть? Ведь вы убьете…»
«И это верно — крикнуть тоже нельзя».
«Убили бы ведь, Увар Назарыч, меня-то, а?»
«Убили бы, Семушка».
«То-то и говорю. Как же крикнуть, подумай. И рад бы…»
Помолчали мы еще разок. На хомут мой поглядел, пощупал его.
«Чинишь?»
«Чиню».
«Зачем стараешься?»
«Лошади плечи трет».
«Зря ты…»
«Чего зря?»
Захохотал он тут
«Ну, будет с тобой… Возьмешь табачку?»
«Нет, не надо… Свой сохнет на крыше».
«Как хошь, дело хозяйско».
Вышел из мазанки, стукнулся о косяк лбом, обернулся с порога ко мне и усмехнулся:
«Пойдешь, что ль, доносить-то, Сема?
«Може, — говорю, — и пойду, Увар Назарыч».
«Валяй с богом, а пока — прощевай».
Прошел около двора, будто на гумны. Заглянул на двор, а через три дня и мой мерин…
Все время, пока рассказывал, то и дело оглядывался по сторонам. И только хотел было еще что-то добавить, вдруг осекся, побледнел и зашептал:
— Гляди, гляди, сам идет…
… По дороге, мимо церкви, в конец села двигался саженного роста мужчина. Тяжело и лениво передвигая ноги, он то и дело вздергивал головой, как бы оправляя съехавший на самый затылок кожаный картуз. С заложенными назад руками, широкоплечий и с выгнутой спиной, он походил на огромного хищного зверя. Смотрел он прямо, но маленькие, ушедшие под нависший лоб глаза то и дело бегали в разные стороны.
Мужики, встречаясь с ним, низко кланялись, но он не обращал на них внимания и шел своим путем. Это огромное пугало, этот чудовищный бич деревни, имя которого Увар, хорошо знал, что кланяются ему мужики из страха. Как удавалось ему уходить из-под арестов, никто не знал, хотя все видели, что к нему то и дело приезжали милиционеры и снимали допросы. Сотни раз вызывали его в город, но он снова на другой же день появлялся на улицах и снова крал.
— Видел? — дрожа, спросил дядя Сема Степана. — К Ваньку пошел.
— Убить бы такую сволочь, — не отрывая глаз от Увара, проговорил Степан.
— Поди-ка убей, — у него всяко оружие есть.
— Вот я сам заеду в губрозыск. Мы его посадим.
— То-то рай бы сделали мужикам.
— Ну, а об лошади так и ничего?
— Знамо, ничего. Концы в воду.
— Ты вот что, дядя Сема, приходи ко мне в уземотдел. У нас, кажется, есть меринок, от банды Антонова остался. Нога у него, правда, того, но ты поправишь. Придешь?
— Еще бы! Ведь это я, родимый, человеком стану. А то чево мужичье дело без лошади?
— Приходи-ка денька через три.
— Приду. А тебя, слышь, в другой уезд переводят?
— Да, переводят.
— Плохо нам будет, ежели своего человека в городе не останется.
— Ничего, дядя Сема, мы все свои.
— Поди-ка стукнись вот я к чужому человеку-то, где бы тут…
Молча, с довольными лицами пошли мужики от Степановой избы.
Солнце уже сходило с «позднего обеда» и ярко освещало золотистыми лучами пузатый купол церкви. Откуда-то издалека, очевидно с реки, неслись хлесткие удары кнута. Это стадо сгонялось со стойла.