Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»
Шрифт:
Однажды студеным октябрьским днем 1946 года, как раз когда за окнами начинали кружиться снежинки, Ольга собиралась пойти пообедать со своей подругой Наташей Бьянки, техническим редактором журнала. Когда она уже натягивала беличью шубку, коллега Зинаида Пиддубная остановила ее. «Борис Леонидович, – сказала она вошедшему мужчине, – позвольте представить [25] вам одну из ваших самых пламенных обожательниц», – и указала на Ольгу.
Ольга была ошеломлена, когда «этот бог» [26] явился перед ней «на ковровой дорожке» и одарил ее улыбкой, обращенной именно к ней. Она храбро протянула ему руку для поцелуя. Борис наклонился над ее рукой и спросил, какие его книги у нее есть. Ошарашенная, в полном восторге оттого, что оказалась лицом к лицу со своим кумиром, Ольга ответила, что книга у нее есть только одна. Пастернак удивился. «Ну я вам достану, – пообещал он, – хотя книги почти все розданы…» Борис объяснил, что в основном пробавляется переводами и почти не пишет стихов – из-за цензурных ограничений тех лет. Сообщил,
25
«Борис Леонидович, позвольте представить…»: Ivinskaya, Captive, стр. 15. (Ивинская, «В плену времени»).
26
«этот бог…»: там же.
Всю свою писательскую карьеру Пастернак в основном зарабатывал заказной переводческой работой. Хорошо владея несколькими языками, в том числе французским, немецким и английским, он живо интересовался трудностями и задачами, которые ставил перед ним литературный перевод. Обладая в полной мере даром интерпретировать и искусно передавать особенности разговорного языка, он стал ведущим русским переводчиком Шекспира и шесть раз был номинирован на Нобелевскую премию за свои достижения в этой области. В 1943 году британское посольство прислало Пастернаку письмо с комплиментами и выражением благодарности за его успехи в переводе произведений «великого Барда». Эта работа обеспечила ему несколько лет стабильного дохода. В 1945 году он признавался одному из друзей: [27] «По-прежнему меня кормит чистопольский старик Шекспир».
27
«рассказывал одному другу…»: Barnes, Literary Biography, стр. 213.
«Знаете, задумал роман [28] в прозе, – говорил он Ольге в редакции «Нового мира», – но еще не знаю, во что он выльется. Хочется побродить по старой Москве, которую вы уже не помните, об искусстве поговорить, подумать». На том этапе черновик романа имел заглавие «Мальчики и девочки». Борис ненадолго умолк, потом добавил слегка смущенно: «Как это интересно, что у меня еще остались поклонницы…» Даже в возрасте 56 лет, будучи более чем на двадцать лет старше Ольги, Пастернак оставался мужчиной, красивым сильной, поразительной красотой – вопреки тому, что его удлиненное лицо часто сравнивали с головами арабских скакунов (едва ли лестное сравнение), в первую очередь из-за длинных «желтоватых конских зубов». Высказанное Борисом сомнение в том, что у него «еще остались поклонницы», может показаться кокетливым – оно отдает ложной скромностью, – в то время как он прекрасно знал, что оказывает на людей гипнотическое воздействие и что перед ним повсеместно благоговеют и мужчины, и женщины. Русский поэт Андрей Вознесенский, для которого Пастернак впоследствии стал учителем, при их первой встрече в том же 1946 году был заворожен ослепительной внешностью поэта:
28
«Знаете, задумал роман…»: Ivinskaya, Captive, стр. 10 (Ивинская, «В плену времени»).
«Он заговорил с середины. [29] Скулы его подрагивали, как треугольные остовы крыльев, плотно прижатые перед взмахом. Я боготворил его. В нем была тяга, сила и небесная неприспособленность. Когда он говорил, он подергивал, вытягивал вверх подбородок, как будто хотел вырваться из воротничка и из тела… Короткий нос его, начиная с углубления переносицы, сразу шел горбинкой, потом продолжался прямо, напоминая смуглый ружейный приклад в миниатюре. Губы сфинкса. Короткая седая стрижка. Но главное – это плывущая дымящаяся волна магнетизма».
29
«Он заговорил с середины…»: Б. Л. Пастернак, Стихотворения, сост. Евгений Пастернак, с предисловием Андрея Вознесенского, изд. «Радуга», Москва, 1990, стр. 22
Женщины преследовали Пастернака всю его жизнь. Однако он отнюдь не был этаким донжуаном; совсем наоборот. Он преклонялся перед женщинами, улавливая их чувства, как прирожденный эмпат, поскольку понимал, что события эмоциональной и чувственной жизни у женщин – как и у поэтов – часто сложны и запутанны. Его судьбоносной встрече с Ольгой в «Новом мире» предстояло стать тем гордиевым узлом, что опутал его эмоциональную и творческую жизнь.
Обменявшись парой фраз с Зинаидой Пиддубной, он поцеловал обеим женщинам руки и ушел. Ольга застыла на месте, лишившись дара речи. Это был один из тех пресловутых навсегда переворачивающих жизнь моментов: она почувствовала, как сместилась ось ее мира. «Я была просто потрясена [30] предчувствием, пронизавшим меня взглядом моего бога. Это был такой требовательный, такой оценивающий, такой мужской взгляд, что ошибиться было невозможно: пришел человек, единственно необходимый мне, тот самый человек, который, собственно, уже был со мною. И это потрясающее чудо».
30
«Я была просто потрясена…»: Ivinskaya, Captive, стр. 10 (Ивинская, «В плену времени»).
В «Докторе Живаго» читатель знакомится с Ларой во второй
Ирина вспоминала, что влечение между Борисом и Ольгой возникло мгновенно: «Борис был чувствителен к того рода красоте, какой обладала моя мать. Это была усталая красота. Это была красота не блестящей победительницы, а почти что побежденной жертвы. Это была красота страдания. Глядя в прекрасные глаза моей матери, Борис, наверное, видел в них многое, многое…».
31
«Ей не хочется нравиться…»: Doctor Zhivago, стр. 264 (Б. Пастернак, «Доктор Живаго»).
На следующий день Пастернак прислал Ольге пакет. Пять небольших книжечек с его стихами и переводами появились на ее рабочем столе в редакции «Нового мира». И начались его настойчивые ухаживания за ней.
Впервые Ольга увидела Пастернака за четырнадцать лет до знакомства, когда, учась в Литературном институте, однажды пошла на вечер чтения стихов Пастернака. Она торопливо шла по коридору Дома Герцена в Москве, с волнением предвкушая, как «поэт-герой» прочтет свой знаменитый «Марбург» – рассказ о его первом опыте любви и отвержения. И вдруг, как раз когда прозвенел звонок, возвещая начало вечера, мимо нее промчался взволнованный черноволосый поэт, облик которого «дополнял клокочущий огонь изнутри». [32] Когда он завершил свое выступление, взбудораженная толпа хлынула вперед, окружая его. Ольга видела, как носовой платок, принадлежавший ему, был разодран в клочья; и даже крошки табака, выпавшие из его окурков, поклонники разбирали, как сувениры.
32
«клокочущий огонь изнутри…»: Ivinskaya, Captive, стр. 7 (Ивинская, «В плену времени»).
Спустя десять с лишним лет, когда Ольге было 34 года, ей подарили билет на вечер в библиотеке Исторического музея, где Пастернак должен был читать свои шекспировские переводы. Впервые Пастернака познакомила с работами английского драматурга его первая любовь, Ида Давидовна Высоцкая, когда он учился в Марбургском университете; Ида же вдохновила его на создание стихотворения «Марбург». Борис в юности был ее репетитором. Ида с сестрой в 1912 году побывали в Кембридже, где она открыла для себя Шекспира и английскую поэзию. Потом тем же летом она провела с Борисом три дня в Марбурге, подарив своему серьезному другу издание шекспировских пьес, и косвенным образом дала начало его новому призванию.
5 ноября 1939 года пастернаковский перевод «Гамлета», заказанный поэту великим театральным режиссером Всеволодом Мейерхольдом, был принят к постановке в Московском Художественном театре. Это явилось для Бориса предметом безмерной гордости, не в последнюю очередь из-за того, что 1930-е годы оказались для него десятилетием, полным ужаса и разочарований. Как раз когда Пастернак загорелся идеей написать роман, внешние обстоятельства не дали ему исполнить свою творческую мечту. Вначале его тормозила нужда в деньгах, потом изоляция, депрессия и страх. В 1933 году он жаловался [33] Максиму Горькому, «крестному отцу» советской литературы и основателю литературного стиля «социалистического реализма», что вынужден писать короткие работы и сразу публиковать их, чтобы обеспечивать семью, которая после развода и новой женитьбы стала вдвое больше. В то время подход Пастернака к работе уже можно было назвать рискованным. Категорически отказываясь быть хоть в какой-то степени рупором советской пропаганды, он считал для себя моральным императивом писать правду об эпохе. Пастернак полагал бесчестным привилегированное положение на фоне всеобщих лишений. Однако публикация его работ то и дело откладывалась из-за проблем с цензурой.
33
«В 1933 году он жаловался…»: Clowes (ed.), Critical Companion, стр. 15.
В августе 1929 года всё литературное сообщество потрясла развернувшаяся в прессе кампания. В 1920-е годы советские писатели часто публиковали свои произведения за границей с целью обеспечения международных авторских прав (СССР не подписал ни одну международную конвенцию по авторским правам) и обхода официальной цензуры. 26 августа [34] советская пресса обвинила двух писателей, Евгения Замятина и Бориса Пильняка, публиковавшихся за границей, в предательстве – преступном соучастии в антисоветской клевете. Организованная партией и правительством и развернутая в прессе травля длилась несколько недель, погрузив писательское сообщество в состояние страха и сознания собственной уязвимости. В конце концов Замятин эмигрировал во Францию, а Пильняк был вынужден выйти из Союза писателей. Пастернак остро переживал эти события, поскольку поддерживал близкие отношения с обоими писателями, а творчество всех троих имело общие стилистические черты. Эта литературная «охота на ведьм» совпала по времени с коллективизацией сельского хозяйства. В следующие несколько лет насильственно насаждаемая коллективизация подорвала экономику села и разрушила жизни миллионов.
34
«26 августа…»: Barnes, Literary Biography, стр. 18–19.