Лара

Байрон Джордж Гордон

18.

Отравлен он презреньем ко всему; Затем ли, что был ведом ад ему, Скиталец-дух, он чужд земле живой, Низвергнутый, он мир утратил свой. Мечтам поверив тёмным, выбрал он Опасности, и чудом был спасен — Зачем! Их память он в душе сберёг, Как утешенья и тоски залог. Ему щедрей отпущен дар любить, Чем всем созданьям праха, может быть; Он минул истину в благих мечтах, И после — зрелость, молодости крах, Сознание, что он мираж ловил, Растратив даром столько лет и сил; А вихрь страстей, отбушевавший в нём, Лишь выжег пустоту своим огнём И лучших чувств жестокий вызвал спор. Но сохранив гордыню до сих пор, Он мнил, что не на нём лежит вина, Что с ним природа стыд делить должна, Что плоть виновна: дух она гнетёт, Пока червям на пищу не пойдёт. Теперь добро и зло он спутать мог, В деяньях добровольных видя рок; С обычным себялюбцем несравним, Благополучьем

жертвовал своим Для прочих — не затем, что их жалел, И не затем, что долг ему велел; То гордость извращенная звала На недоступные другим дела; Подчас, таким порывом сбит с пути, Он мог до преступления дойти. В паденье и в паренье столь далёк От всех, кого он рядом видеть мог, Он разорвать стремился с ними связь, Добром иль злом от смертных отделясь. Их мир отринул с отвращеньем он, И мысль его в своём воздвигла трон; И жизнь, что где-то у подножья шла, В нём крови растревожить не могла; Ах! Если бы и прежде грех не жёг Оледеневший нынче крови ток! Идя меж тем с людьми путём одним, В делах, в речах от них неотличим, Узде рассудка подчинился он. Не разум — дух безумьем поражён. Он в откровенья пустится навряд, Что оскорбить могли бы общий взгляд.

19.

В нём тайны холод чуяли они, Он сам любил, казалось, быть в тени, Но даром обладал — иль, может быть, Искусством — не давать себя забыть. То не любовь была и не вражда, Не подберёте слова никогда, Но встреча с ним не минет зря для вас, Вы спросите о нём в который раз; О чём бы с ним не говорили вы, Нейдут его слова из головы; Раз навсегда в душе запечатлён Приязнью или ненавистью он; Зачисленный в друзья иль во враги, Заполнит он сознанья тайники; К его душе не подступиться вам, А в вашу он меж тем вселился сам; Он всюду с вами; вас влечёт к нему Против сознанья; воле и уму Вовек сетей незримых не порвать: Не хочет он забвенья даровать!

20.

На праздник в круге рыцарей и дам — Всех знатных и богатых встретишь там, В чертоге Ото, — Лара приглашён; Высокородный, с честью принят он; Отменный вышел пир и славный бал, И шум веселья стены сотрясал, И в танце свита красоты неслась — Здесь грация с гармонией сплелась. Благословен счастливый этот круг: Слиянье душ, соединенье рук! Тут просветлеет самый хмурый лик И юношей узрит себя старик; А Юность, упоением полна, Вообразит, что в рай унесена!

21.

Казалось, Лару тешит вид такой, Ты б не сказал, что он томим тоской; Порхающих красавиц он следил, Чей легкий шаг и эха не будил; Скрестивши руки, прислонился он К одной их длинных мраморных колонн, Не видя, что за ним самим сейчас Следит сурово пара чьих-то глаз — Стерпеть такое Лара б мог навряд. Вот ощутил он этот цепкий взгляд, И меж гостей чужак ему предстал. Тот явно лишь за Ларой наблюдал, Не будучи замечен до сих пор; Теперь он уловил ответный взор: Вопрос, тревогу, изумленье, страх, У Лары промелькнувшие в глазах; Но что до пришлеца — в чертах его Толпа б не прочитала ничего.

22.

«Он самый!» — гость неведомый сказал, И словно эхо обежало зал. «Он самый!» — «Кто же он?» — пошло вокруг, Достиг и слуха Лары этот звук; Гул изумлённый рос со всех сторон; Тут многие смешались бы, а он, Не пряча глаз, не изменясь в лице, И словно позабыв о пришлеце, Чей вид его сперва так поразил, Холодным взором далее скользил, Покуда резкий смех не прозвучал: «Что делает он здесь?» — пришлец вскричал.

23.

Уж эту речь спокойно перенесть Едва ли Ларе позволяла честь; Весь подобравшись, обернулся он, Но был скорее твёрд, чем возмущен, Когда холодным тоном произнёс В ответ на издевательский вопрос: «Мне имя — Лара; назовёшся сам, — Сполна твоей учтивости воздам. Что дальше? Я без маски пред тобой, И мне не страшен твой вопрос любой». «Любой вопрос? Иль нет ни одного, Что нестерпим для слуха твоего, Хотя в душе нашелся бы ответ? Вглядись в меня! Узнал? Неужто нет? Ты памяти обязан долг платить, Какой и вечность не могла б скостить». Его обводит долгим взором тот, Но, кажется, не то не узнаёт, Не то узнать не хочет; промолчав, И головой с презреньем покачав, Он собирался было отойти, Но был удержан сразу: «Погоди! Ещё два слова! Отвечай тому, Чей род едва ль уступит твоему, Меж тем как сам — не хмурься, граф, постой, Ведь так легко покончить с клеветой — Меж тем как сам, таков как есть и был, Презрение моё ты заслужил! Не тот ли ты…» — «Тот самый или нет, Но я довольно слушал этот бред. А те, кто приняли его всерьёз, Вольны внимать и дальше; произнёс Ты речь учтивую; пролог хорош, Уж

верно, сказку славную сплетёшь Шлю Ото благодарный свой поклон, Пускай таких гостей лелеет он!» Вмешаться Ото поспешил тотчас: «Не ведаю, что разделяет вас, Но здесь не место спорам; не нужна Средь праздника словесная война. Ты, Эццелин, прилюдно говорить Желал бы с графом Ларой; так и быть, Сполна ты завтра объяснишься с ним, Хоть здесь же, коль угодно вам двоим. Ручаюсь за тебя, ты мне знаком, Хоть долго пропадал в краю другом, И стал для всех едва ль не чужаком. А Лара предков рода своего Не посрамит; коль кровь и сан его О доблести мне верно говорят, Долг рыцаря нарушит он навряд». «Пускай же завтра, — Эццелин в ответ, — Обоим нам узнает цену свет. И жизнь, и меч, и душу я свою В залог своей правдивости даю». А тот, другой? В себя он погружён, От остальных как будто отрешён, Хоть приковал вниманье всех очей И возбудил он множество речей, Но сам молчит, и слышит их едва ль, И, кажется, глядит куда-то вдаль; Увы! Всё это объяснить легко: Воспоминанье слишком глубоко.

24.

«До завтра, да!» И только этих слов Дождались от него в конце концов. Черты его бесстрастие хранят, И ярости не отражает взгляд, И всё же чем-то выдал самый тон, Что твёрд в решенье тайном будет он. Вот плащ схватил он, всем кивнул слегка, И, миновав угрюмого врага, Спокойно взор встречает ледяной, Ответив лишь улыбкою одной. Не раненая гордость в ней видна, Что гнев прикрыть презрением должна, Но лишь готовность всё перенести, Уверенность в намеченном пути. Что это — дерзость, безрассудство тех, В ком навсегда укоренился грех? Спокойное сознанье правоты? Не различишь их меж собою ты, Коль жизнь тебе урока не дала; Нам правду открывают лишь дела.

25.

Пажа окликнул Лара; для того Законом были зов иль знак его; Для Лары бросив брег родной страны, Где души солнцу пламенем равны, Лишь он вождю сопутствовал сюда. Как Лара, молчаливый, был всегда С тех пор при нём — приверженней стократ, Чем долг и годы юные велят. Хоть он с наречьем здешним был знаком, Обычно вождь не этим языком С ним изъяснялся; паж летел на зов, Когда от Лары слышал речь отцов. В ней жили звуки голосов иных, Как эхо среди скал его родных; Он словно близких слышал — всех, кого Оставил ради друга одного; Лишь Ларе верил, жил он им одним, И странно ль, что держался рядом с ним?

26.

Он строен был; загаром чуть легло Родное солнце на его чело, Но щек не опалило; в них порой Непрошенный румянец бил волной; Не цвет здоровья, радующий глаз И душу всю являющий подчас — Горячечная краска то была, Сокрытая тревога щёки жгла. Огнём, что был похищен в небесах, Казался мысли блеск в его глазах; Ресниц завеса черные зрачки Смягчала тенью скорби иль тоски, Но чаще гордость в них блеснуть могла, А скорбь неразделимою была. Не развлеченья и не озорство, Отрада юных, тешили его; Часами мог следить за Ларой он, Забыв себя, от мира отрешён; А если отсылает господин, Паж отдыхает у реки один Иль бродит в роще; отдалясь от всех, В заморских книгах ищет он утех; Подобно Ларе, всё отринул он, Чем наше сердце полно, взор пленён, Чем одарить нас этот мир готов, Лишь принял жизнь — горчайший из даров.

27.

А если всё же в нём любовь жила, То только к Ларе, и одни дела — Порукой чувству; упредив приказ, Любое пожеланье он тотчас Угадывал; но гордый дух его Обиды б не стерпел ни от кого. Хоть он усердней был, чем раб любой, Казалось: повелитель пред тобой, А рвенье это Ларе самому Едва ль необходимей, чем ему, Бог весть зачем: здесь не о плате речь, И всех трудов — нести за Ларой меч, Настроить лютню; а не то вдвоём Они засядут за старинный том. Вождь отдалил его от прочих слуг, А сам он никогда их тесный круг Почтеньем иль презреньем не дарил, Лишь сдержанностью вечной говорил, Что эту братию считал чужой. Пред Ларой он склониться мог душой, Не снизойти до них. Быть может, он И впрямь в ином сословье был рождён; Лилейных рук оттенок выдавал, Что паж работы грубой не знавал; Их цвет сличая с нежной кожей щёк, Здесь пол иной ты б заподозрить мог, Когда б не платье и не гордый взгляд: Так женщины обычно не глядят, Тут жар сокрытый можно угадать, Что не созданью хрупкому под стать, А солнцу южных стран; в его очах Являлся этот пламень, не в речах; Паж звался Калед, но, по слухам, он В отчизне был иначе наречён; На это имя, как на чуждый звук, Бывало, не ответствует, и вдруг Метнётся он на повторённый зов, Как будто вспомнит всё в конце концов; И только если Лара позовёт, В нём слух, и взор, и сердце оживёт.