Ларец Самозванца
Шрифт:
— Мы выступаем, как только соберёмся! — известил его пан Роман. — Собирайся тоже!
— Благодарю вас, почтенные паны, но я — остаюсь! — спокойно, как о давно решённом, возразил жид. — Я ехал с вами, ожидая безопасности, а выходит — наоборот. Тем более теперь, когда вы в открытую выступили против самого Ворона. Нет! Мне с вами не по пути!
— Твоё дело! — пожал плечами пан Анджей. — Только плату мы тебе не вернём… Не мы отказались!
— Хорошо, хорошо! — нервно сказал Даниил. — Вы только поспешите… Я лучше потеряю весь товар, попав в лапы молодцам Ворона, чем потеряю голову, погибнув в бою с ними!
— Жид… —
9
Прощание было нежным и трогательным. Хозяйка, к тому моменту выбравшаяся из шинка, рыдала взахлёб, не стесняясь мужа и чужих людей, под конец вообще вцепилась в стремя пана Анджея. Слёзы и сопли не красили её и без того не самое очаровательное лицо, пан Анджей досадливо морщился, но терпел. Сквозь рыдания иногда прорывались членораздельные слова, и тогда становилось понятно: хозяйка просит прощения за свой поступок, подлый и бесчестный, а главное — недостойный и оскорбительный для моцного пана…
Казаки, и даже шляхтичи, конфиденты самого пана Анджея, посмеивались сначала тихо, потом уже и в голос. Багровый пан Анджей явно терялся в догадках, не зная, что же делать ему. Мысли были невесёлые. Хорошо зная, что своих ляхов, что казаков пана Романа, пан Анджей не сомневался — ему ещё не раз придётся икать, слыша насмешки в свой адрес. Стыд-то какой: шляхтича, воина, сразили чугунной сковородкой!
Меж тем, поспешая покинуть постоялый двор, за ворота выехал Даниил со своим обозом. Ракель, прелестная дочка его, сидела на последнем возу и смотрела на пана Анджея таким злым взглядом, словно желала пробуравить в нём дыру. Или две дыры — по числу глаз. Пану Анджею, впрочем, даже не икалось, он был слишком занят…
Выезд на удивление затянулся. Почти полчаса собирались — воины! Семерых раненных, что не могли ехать в седле, уложили на два воза, потешаясь над теми, чьи раны иначе, как смешными назвать было сложно.
Особенно смешон был один из раненых ляхов — Войцек Лохминский. Славный хлопец и отличный рубака, отличавшийся безумной, присущей только ляхам храбростью, он молча страдал, снося самые грубые насмешки. Ничего не поделаешь, ведь сесть в седло ему мешала рана, нанесённая не мечом, не саблей, не пулей подлой — щепой, от бревна отколовшейся! И ведь ударила как метко — точно в самое незащищённое место — в зад храброго ляха! Попробуй, докажи, что ты не бежал, труса не праздновал, что лишь наклонился к пороховнице, рушницу заряжая…
Страдания Войцека усугублялись тем, что остальные шестеро раненых пострадали куда сильнее его, двое вообще неизвестно — доживут ли до следующего рассвета… Мессир Иоганн, всеми проклинаемый шведский костоправ, трудился, не покладая рук своих, но рук этих у него было всего-то две и даже помощь обоих девушек, Татьяны с Зариной, а также обоих прежних лекарей не могла заменить ему ещё одного мастера. Мрачный, злой, мессир Иоганн, собственно говоря, и задержал выступление отряда — перевязывал казаку Митрохе Гнусу ногу, чуть повыше колена пробитую пищальной пулей. Все признавали — Митрохе жутко повезло. Попади пуля, тяжёлая пищальная пуля, свинцовый шарик, способный пробить или промять доспех, чуть ниже, Митроха лишился бы ноги. А так… Мессир Иоганн, по крайней мере, обещал,
— Ладно, всё! — решил пан Роман, убедившись, что к выступлению готовы. — Поехали, с Богом, помолясь! Дозор — вперёд!
Дозор, ныне очень малочисленный, всего лишь трое казаков, пустил коней вперёд. Им, если что, умереть, но предупредить своих о беде. Враг теперь спереди… Правда, дорог дальше лежит две: одна на Путивль, город крепко стоявший за Дмитрия и способный оказать помощь его людям, на шлях Бакаевский; другая — в обход его, к Муравскому шляху. По какой пойдут московиты, неизвестно. Увидят!
Под судорожные рыдания Сары и грянувшую впереди залихватскую казачью песню, отряд выступил с постоялого двора. Было уже поздновато: Солнце весело висело в зените, указывая на полуденное время. Увы…
— Пан Анджей… — как только выехали за ворота, небрежно и вроде равнодушно спросил пан Роман. — А что ты нашёл в этой… жидовке? Чего тебя вообще последнее время на жидовок тянет? Приличных девок не осталось? Или ты просто предвидишь, что жена тебя в ближайшее время из дому… ну, по крайней мере, из Медведкова не выпустит?
— Ох, пан Роман… — тяжело вздохнул пан Анджей. — Ты и сам всё прекрасно знаешь… Год назад, когда я уходил в поход… ты знаешь, чего мне это стоило… моя дражайшая половина была непраздна и ныне, я чую, я приезжаю в дом, где висят мокрые пелёнки, где пахнет мочой, где все словно с ума посходили… тебе хорошо, дражайший пан Роман! Вот пойдут дети, ты поймёшь меня! Ты поймёшь мужей, что не желают сидеть дома, которым аромат сгоревшего пороха слаще аромата детской неожиданности!
— Я знаю, что так привлекает мессира Анджея! — внезапно встрял в разговор, очень тихо подъехавший на своём першеронском аргамаке или аргамакском першероне.
— Ты, мессир Иоганн? — удивился пан Роман. — Ну-ка.
— Да, да, скажи-ка, лекарь! — поддержал его пан Анджей. — Мне самому интересно!
— Грудь, — начал перечислять мессир Иоганн, — задница, ноги… Чтобы на лице особенно выделялись щёки и, почему-то, нос! И чтоб обязательно муж был!
Вокруг заржали. В своей тупости лекарь был неожиданно прав. И впрямь ведь описал тех, кого предпочитал побагровевший от обиды, пылающий жаждой убийства пан! Ишь, раздул щёки…
— Ты, мессир Иоганн, конечно же, мудр и многое повидал! — с притворным вздохом сказал пан Анджей. Вон как быстро раскусил, кто мне нравится. Беда только, Я, хоть повидал не меньше, никак не могу понять одного…
— Чего же? — спросил заинтересовавшийся лекарь.
— Кто нравится ТЕБЕ! — рявкнул пан.
Лекарь неожиданно смешался, видимо осознав, что зашёл слишком далеко. Его необычно смуглое для шведа лицо вдруг сморщилось в виноватой улыбке:
— А мне, мессир Анджей, нравятся любые женщины! Я ведь лекарь, знаю, что одна от другой разве что рожей отличается. Ну, ещё тем, насколько Господь был благосклонен к ней при рождении, дал ли пышную грудь — выкормить младенца, широкие бёдра — его родить… толстый зад — щипать за него! По правде говоря, любая, самая худая и уродливая женщина ничем не отличается от самой пышной и прекрасной! И ту, и другую Господь создавал для того, чтобы удовлетворить любую прихоть мужчины. И ту, и другую можно любить или ненавидеть, уважать или презирать… Кому как нравится!