Ларёк
Шрифт:
После того, как оказалось, что в разводе виновата вовсе не я, мама вдруг резко переменила свое отношение ко мне. По ее мнению, развод был для женщины концом света. Впереди меня не ждало ничего хорошего, полное одиночество и никакой надежды… Мы ни разу за все время не поговорили с ней ни об Илье, ни о разводе, однако она вдруг решила поддержать меня чисто по-женски, то есть приодеть. Какие-то деньги у меня были, она добавила, и мы отправились на рынок искать сапожки, шапку и шубку. Сапоги из «натуралочки» и норковую кубанку мы купили быстро, сложнее оказалось с шубой. Мы снова столкнулись с прежней проблемой — на мой рост их просто не было. Все они были маленькими, коротенькими, мои руки сиротливо торчали из рукавов, полы не сходились на животе… Мама махала руками, и я со вздохом стаскивала с себя все эти шубки. Мы обшарили весь город, но безрезультатно. И случайно возле колхозного рынка, у остановки увидели
— Ну вот, дочь моя, — сказала мама, — наконец-то ты не будешь мерзнуть.
До этого момента шубы у меня никогда не было, если не считать тех шуб из искусственного меха, которые выпускала еще советская промышленность. Как правило, все они были каких-то немыслимо мрачных расцветок, очень тяжелыми и очень холодными. Мерзнуть в них я начинала уже на трамвайной остановке. А к тому моменту, когда я подъезжала к работе, меня попросту трясло от холода. Собачья шуба, конечно, не могла сравниться с каракулевой или норковой, однако, это было уже кое-что! Стоило мне один раз появиться в ларьке в шубе, как молва тотчас же донесла Леночке и Илье, что я живу явно не по средствам, и Леночка под каким-то благовидным предлогом заехала в ларек, посмотреть, что же за шубу я купила. О, завистливые, маленькие, тщеславные женщины! Мне было очень неприятно, тем более что заехали они большой, шумной компанией, и визит их продолжался довольно долго. Валерия еще не ушла, вместе с ними приехал какой-то ее знакомый, и все они говорили, говорили, говорили… Купили пару бутылок дорогого ликера, самые дорогие сигареты, шоколад. Лене нужно было срочно пустить мне пыль в глаза. Она то и дело смотрела на шубу и, по-видимому, прикидывала, сколько та может стоить. Когда они уехали, меня просто трясло, и я напилась в первый раз за всю работу в ларьке. Вместе с Гордым и подругой Валерии, которую тоже звали Лена (на Вздорову она абсолютно не была похожа, она была хрупкой блондинкой со строгим личиком) мы выпили бутылку бренди «Плиски». Еды не было, и закусывать пришлось чебуреками, которые пролежали в ларьке три дня. Стоит ли говорить, что к утру мне стало плохо? Когда я сдавала смену, мне то и дело приходилось пролатывать подступавший к горлу мягкий, теплый комок, и я и вслух, и про себя клялась, что никогда… нигде… и ни за что! Гордый подсмеивался надо мной, Валерия качала головой.
— Ты знаешь, — сказала она мне как-то, — мне Илью даже жалко.
— С чего это?
— Лена его просто на ….ях таскает. Это слышать надо. А я-то еще думала — вот какая интеллигентная девушка! Да уж… Приехал Игорь, а Илья кассу забыл снять. Как она начала материться! Я такие отборные маты в первый раз слышала. Хоть бы Игоря постеснялась.
— А Илья?
— А что Илья? Снял кассу, как миленький, отдал все Игорю, ни слова поперек. Во как с мужиками надо! А мы-то дурочки — вот тебе любимый тапочки, вот тебе ужин! Блин, чуть ли не зубами белые носки отстирываем! Ну и зачем все это?
— Ты не понимаешь, — остановила я Валерию, в своем праведном гневе на мужчин вообще и на мужа в частности она могла зайти далеко. — Она же специально это делает, ей зрители нужны. Она так на публику работает, мне Ломакин рассказывал. Как зрителей нет, все спокойно, как кто-то рядом появляется — так истерика за истерикой, все должны видеть, что мужик у нее под каблуком. Актриса.
— Ну, если Илья с ней останется… Я не знаю, где тогда справедливость.
— Да пусть остается, тебе что, жалко? Илья ведь тоже не подарок, все его выходки терпеть, это же железные нервы иметь надо, или просто быть пофигистом. Я считаю, они нашли друг друга.
Впрочем, вскоре произошел случай, который показал, что в моей душе совсем не все так гладко, как мне хотелось показать Валерии. Да что там! Сама-то я об этом знала. Меня предали два самых любимых человека. Да, я их любила, несмотря на все их недостатки или вопреки им. Такова уж моя природа, ничего с этим не поделаешь. Любовь так невзирая, верность так до конца… Дура… В эти месяцы я ненавидела и себя, и весь мир настолько сильно, что это было видно даже незнакомым людям. Помню, переполненная злостью и обидой, я в трамвае с такой ненавистью посмотрела на абсолютно незнакомого мне мужчину, вся вина которого состояла лишь в том, что он сидел, а мне пришлось стоять, так как все места были заняты, что он еще долго изумленно оборачивался на
Вечером в ларьке я узнала, что Илья с проломленной головой попал в больницу «скорой помощи». Об этом мне сказал Слава, который зашел купить сигарет.
— Он выскочил из ларька, и его сразу же ударили арматуриной… Ты куда? — крикнул он мне вслед.
Больница «скорой помощи» была почти рядом. Не помня себя, я добежала до нее, в списках нашла свою фамилию, скачками поднялась на этаж… Илья был похож на чучело, которому вдруг стало плохо. «Чепчик» из бинтов напоминал о бальзамировании. Я поняла, что он чувствует себя отвратительно не только физически, но и морально. До этого я видела его лишь мельком, и он все время был в пуховике. Сейчас я увидела его в каком-то дешевом зеленом трико, которое делало его изможденное лицо совсем белым. Его худоба приближалась к дистрофии. Наверное, он вообще ничего не ел эти месяцы. Он слабо улыбнулся, увидев меня. Это была улыбка больного ребенка. Я не удержалась и обняла его. Он не стал отстраняться, но напрягся, и я тут же отшатнулась. Я уже жалела, что пришла.
Мы сели на скамью в курилке. Илья что-то говорил, я слушала.
— А знаешь, — вдруг сказал он, — Мне все время сниться лестница на какую-то девятиэтажку. И я знаю, что на крыше нас должны расстрелять. И первым оказываюсь я. В меня стреляют и я падаю… падаю… падаю… и умираю. А потом начинают расстреливать следующего, и им снова оказываюсь я… И так каждую ночь… Раньше я не понимал, что на свете самое страшное… Самое страшное — это вкладывать в другого человека любовь и не получать от него никакого ответа…
— Теперь ты знаешь, что долгое время испытывала я…
Он кивнул и снова улыбнулся своей детской беззащитной улыбкой. На глазах стояли слезы…
— Я теперь одно знаю, — вдруг сказал он совсем другим тоном, — На все нужны деньги. Будут деньги, будет и любовь, и женщины, все будет.
Я хотела было возразить, что любовь на деньги не купишь, но вовремя удержалась. Мою любовь, возможно, и не купишь, но его интересует вовсе не моя любовь, а любовь Вздоровой. А уж ее чувства меряются исключительно «зелеными».
Потом пришла Лена, и он снова стал чужим, в глазах словно опустилась металлическая шторка. Я ушла.
В ларьке Слава рассказал, как было дело.
Он зашел в ларек, как всегда, купить сигарет. На смене была одна Лена, Илья опаздывал, и она попросила Славу побыть в ларьке хотя бы до одиннадцати, пока не схлынет народ. Она боялась. Слава согласился, взял банку пива и остался. Через какое-то время пришел пьяный Илья.
— Ну, пришел и пришел. Ну, выпил, мало ли, что с кем бывает… Ну, уложила бы его спать, да и дело с концом. Проблема, как будто. Нет, она начала его дергать. Илью, сама знаешь, завести, раз плюнуть. Она ему — и тут ты не так делаешь, и сам ты никто, и зовут тебя никак. Он сидит, терпит. Даже я вижу — заводится. Тут мужик какой-то подошел, «Бонд» покупал. Ну, подала ему Лена пачку «Бонда», что-то ему не понравилось. Он говорит, подделка, дай другую. Она дала другую. Он снова: «И эта — подделка. Покажи-ка мне блок». Тут Илья и вызверился на него, мол, бери что дают и проваливай. Мужик и говорит: «Ну-ка, умный, выйди. Поговорим». Илья выскакивает… Я-то и не заметил, что он арматурину с собой прихватил, она вот тут, у дверей стояла… Я выскочил следом, но задержался — шапку снял, вон у кассы положил, а то снимут в драке. Пока возился, ему этой самой арматурой и приложили. Выхожу — мужики над ним стоят. Ну что, пнули его пару раз да ушли. Мне что, из-за Ильи с ними драться?
Я посмотрел — кровищщи! У меня пуховик новый, так я его чуть ли не на мизинцах сюда занес, — Слава даже показал, как он нес Илью. — Лена, медик, бляха-муха, чуть в обморок не упала. Ладно, сбегал, вызвал «скорую». Врачиха приехала, как края раны раскрыла, заглянула туда… Я сам чуть в обморок не хлопнулся… Не, блин, Илья псих, это точно. И как я не углядел, что он прут этот схватил? Так, думал, ну, дадут ему там раза, да и ладно…
Этот случай надолго выбил меня из колеи. Оказывается, Илья был несчастен, как и я! Это было целое открытие. Оказывается, в результате этого разрыва, ему тоже было плохо! Наверное, постороннему человеку трудно понять, как можно было любить такого отчаянного труса и неудачника, как Илья, я объясняла это для себя так: пока мы не сталкивались с внешним миром, пока в нашем мире были только мы двое, все было хорошо. Трудности начинались при столкновении с какими-то внешними факторами, с трудностями, которые ни я, ни он не хотели или не могли по каким-то причинам преодолеть. После этого случая я стала вспоминать не только все плохое, что было между нами, но и хорошее. Легче мне от этого не становилось. Лучше бы он умер, иногда думала я. Тогда все было бы намного проще.