Ларёк
Шрифт:
Саша с Сергеем согласно кивали. К кому они обращались, я не знаю, но с этого момента все проблемы с Плешивым закончились. Кабель больше никто не обрубал, и проблем с милицией тоже не было. Мне, правда, от этого легче не стало, потому что в тот самый момент, когда меня усаживали в машину отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, во мне что-то сломалось. Может, это можно назвать внутренней уверенностью в конечную справедливость мира, не знаю, но, по-моему, несмотря на все перипетии моей жизни, я до сих пор все же была уверена, что мир устроен гармонично, что добро побеждает зло, что преступники или, если хотите, грешники, если говорить об устройстве мира с религиозной точки зрения, будут наказаны. В момент, когда я встретилась глазами с Кордаковым, это последнее убеждение разбилось на мелкие кусочки, которые уже невозможно было склеить. Я всегда была пессимистом, но раньше я никогда не смогла бы поверить, что можно опуститься в убеждение, что все на свете плохо, настолько глубоко. Я с удивлением смотрела на Ольгу, которой, казалось, все было ни по чем. Она только напевала что-то себе под нос, подсчитывая по утрам выручку,
В те дни меня очень забавляли усилия всех без исключения людей определить своими собственными методами, настоящая водка продается в ларьке или поддельная. Покупатели смотрели через водку на свет, крутили бутылку, стараясь угадать ее крепость по количеству пузырьков, образующихся на дне закрученной воронки, они терли дно бутылки о ладонь, уверенные в том, что грязный ободок, появляющейся на коже — это результат того, что водка шла по конвейеру. Наверное, они считали, что конвейер — это такая лента из черной резины, которая оставляет черный след на всем, что к ней прикасалось. Они рассматривали пробки и подсчитывали полоски клея на этикетках, они приглядывались к акцизным маркам, которые только что появились, не подозревая, что знающий человек может приобрести хоть партию таких марок. Девяносто процентов водки, проходящей через ларек, было поддельной. Но документы были в порядке, все накладные и сертификаты качества в наличии, так что придраться было трудно. Наверное, даже работник водочного завода с трудом мог бы отличить поддельную водку от настоящей. Поддельную водку катали из качественного спирта в одном из поселков Ангарска. Миша и Женя уверяли, что эта водка лучше иркутской, «от нее голова не болит».
Глава семнадцатая
Все, что произошло со мной, требовало эмоционального выхода. Стихи об этом не напишешь, слезами тоже не поможешь, эмоции искали выход, искали… Понять, что вызывает у тебя те или иные эмоции означало справиться с этими эмоциями. Я поняла, почему ненавижу весь мир — я ненавидела себя, и прежде всего свое положение. Меня совершенно не устраивало то, что я продавец в ночном ларьке. Но изменить это я не могла. Учиться? О Боже, я уже училась два раза, и оба раза неудачно! В Ангарске нет гуманитарных Вузов, ездить в Иркутск, учиться и еще работать, чтобы были деньги на жизнь — нереально, особенно с моим здоровьем, после каждой смены я валилась без сил на софу и просыпалась к вечеру, нисколько не отдохнув. Родители — пенсионеры, помочь мне ничем не могут. В конце концов я нашла то единственное, что я могу сделать. Говорят, Лиана, ты чересчур любишь фантастику? Ну так и действуй! Я купила в ближайшем магазине канцтоваров общую тетрадку, ручку, пришла домой, легла на диван, раскрыла тетрадь, и не долго думая, написала: «Был конец августа, и темнело уже раньше обычного. Редкий в этих краях южный ветер гулял по пустынным улицам, заглядывал на чердаки и в подворотни и уносился прочь, громыхая железом на крышах и посвистывая в проводах. И хотя погода стояла теплая, и на темнеющем небе не было ни облачка, казалось, что этот ветер, как предвестник урагана, несет с собой предостережение. В городе было неспокойно…»
Я писала медленно, то и дело приходилось возвращаться в начало, что-то переписывать, исправлять. Иногда писала по ночам, в ларьке, чаще дома. Родители отнеслись к этому по-разному. Мама крутила пальцем у виска, показывая, что у меня не все дома, отец одобрительно кивал и рекомендовал взять напрокат пишущую машинку.
Как-то утром к ларьку пожаловал какой-то бич. Он размахивал початой бутылкой «Пшеничной» и кричал, что в бутылке не водка, а черт те что, и что я обязана принять у него эту бутылку и вернуть ему деньги. Я отказалась, так как никакой «Пшеничной» в ларьке не было. Он долго орал, стоя у ларька, потом вдруг затих.
Через несколько минут я услышала голос Олега.
— А ну пошел отсюда, пока я тебе головенку не открутил!
Я открыла, Олег возмущенно смотрел вслед убегавшему бичу.
— Вот скотина! Сгреб кучу мусора к углу ларька и стоит, спичкой чиркает! И это среди бела дня!
Мы рассмеялись.
Праздники наше начальство отмечало обычно на турбазе, причем в эти дни начальство либеральничало — то есть на турбазу могли поехать все продавцы, у которых не было в этот день смены. Обычно желающих поехать оказывалось мало, но двадцать третье февраля стало исключением — поехали почти все мужчины. Гуляли два дня, а когда вернулись, я спросила у Вероники:
— Ну, как?
Она скривила губы и сделала вид, что ее тошнит.
— Вот и все, что я думаю по этому поводу… Сначала все было нормально, накрыли на стол, как положено. Из женщин были четверо: я, Ольга,
Меня саму замутило от такого рассказа. И до и после этого меня неоднократно приглашали на турбазу, но я наотрез отказывалась.
В конце весны Олега уволили. Наши начальники потихоньку легализовали всех работающих, мы получили полисы, какую-то часть зарплаты стали получать официально. Олег, по-видимому, не вписывался со своими судимостями в общую благополучную картину, и с ним без сожаления расстались. Узнав об этом от меня, он только глянул сверху вниз, повернулся и ушел.
Все лето я проработала с молодой женщиной, никаких особенных происшествий не было. В августе подошел мой первый отпуск, который я провела в больнице — ларек уже давал о себе знать. Первую часть романа я закончила быстро. Взяла напрокат разбитую пишущую машинку, перепечатала роман. Учиться печатать пришлось «на ходу». Куда девать рукопись, я не знала, поэтому отнесла ее Аленкиной матери Галине Семеновне, которая по образованию была филологом. Она прочитала, сделал несколько дельных замечаний, после чего мне пришлось снова все переписывать. Все издательства были неимоверно далеко, где-то на краю земли, да и публиковать они предпочитали Кинга или Хайнлайна, ну уж никак не меня. Иркутское издательство дышало на ладан. Мои надежды на то, что роман как-то изменит мою жизнь, не оправдывались. Кажется, я все глубже и глубже погружалась в пучину одиночества, в которой самыми яркими моментами жизни было выйти в подъезд покурить или купить еще одну книгу. Тупо перепечатывать роман, исправляя стилистические ошибки, было невыносимо. Я не знала, что делать дальше. Не было никого, кто мог бы посоветовать что-нибудь дельное.
Осенью у меня появился новый напарник: Николаю было лет сорок пять, но выглядел он старше, худощавый, невысокий, отчего-то весь сморщенный, он был на удивление спокойным человеком, вывести его из себя, казалось, было невозможно. Его тихий голос успокаивающе действовал на особо буйных покупателей. Он был заядлым собачником, держал дома трех сук — двух доберманов и овчарку. Про них он мог рассказывать часами. Его жена, дородная белокурая женщина, ходила к ларьку по ночам в сопровождении собак, «проведывала» его. Она задалась целью «застукать» его со мной, но поскольку у нее это никак не получалось, она закатывала ему истерики на всю улицу просто так, для профилактики. Он был уже разведен однажды, и этот брак закончился для него прободением язвы, когда жена облила ему машину бензином и подожгла. После этого он долго лежал в больнице, ему делали сложную операцию, после которой он уже перестал быть прежним. «Если бы ты видела меня раньше, я ведь спортом занимался, качался! Эх!» — вздыхал он иногда. Я мало верила, потому что, глядя на его сухопарую фигуру лыжника, с трудом можно было представить, что раньше он был здоровяком. Вторую жену он любил какой-то необыкновенно нежной, трогательной любовью и прощал ей абсолютно все. «У нее была трудная жизнь, — говорил он, — Первый муж был исключительным негодяем. Она от этого так и не оправилась…» Она срывалась на визг просто так, когда чувствовала даже малейшее сопротивление с его стороны. Он терпеливо ждал, когда она выкричится, потом обнимал ее и, похлопывая и поглаживая по спине, приговаривал: «Ну что ты, Людочка, ну что ты… Ну все же хорошо, правда? Все хорошо…» Он с неодобрением смотрел на мой рацион, иногда состоявший из двух бананов или салатика.
— Кто же так ест? — возмущался он. — Смотри, Лиана, дождешься, заработаешь, как я, язву, будешь знать…
Жена каждый вечер приносила ему теплые супчики, от которых на весь ларек воняло вареным чесноком. Я мученически морщилась и садилась подальше от этих кастрюлек, к окошку.
Как-то в трамвае рядом с дверью водителя я увидела объявление: «Холотропное дыхание, курсы, решение психологических проблем, прорыв в творчестве. Физкультурный диспансер. Тел. 53-44-45» Про холотропное дыхание я что-то читала в случайно попавшемся мне в руки журнале. Кажется, это какая-то техника, позволяющая человеку погружаться в глубины собственной психики, переживать то, что переживала его душа тысячелетия назад в прошлых воплощениях. Интересно… Я почему-то сразу запомнила номер телефона и через несколько дней нашла телефон и позвонила. Мужчина, назвавшийся психологом, сказал, что занятия на курсах проходят по понедельникам и четвергам в семь часов вечера. Стоимость сеанса шестьдесят тысяч. Он порекомендовал мне придти немного пораньше, взять с собой коврик. На этом мы распрощались. Я даже себе не могла бы четко объяснить, зачем я туда иду. Верю ли я в переселение душ? Не знаю…
Может, я просто хочу узнать себя получше? Куда уж лучше… Кого ты еще знаешь так же хорошо? Никого. Или в тебе есть то, о чем ты не догадываешься? Наверняка. Если судить по моему поведению во время развода, есть во мне бездна чего-то, что я не умею контролировать. Существует черная дыра подсознания, где происходит абсолютно все, происходит, но никак не учитывается мной. Почему бы и в самом деле не постараться проникнуть за пелену подсознания, не заглянуть в эту бездну. Высоты я не боюсь, надоело мне бояться.