Латинская Америка. От конкистадоров до независимости

Селиванов Валентин Николаевич

Общий упадок испанской монархии, явственно проявившийся уже в середине XVII в., в полной мере отразился на состоянии военного дела, на вооруженности и численности армии. Даже в метрополии испанское войско уменьшилось до 4781 солдата кавалерии и 1475 пехотинцев под командой 600 офицеров. В таком важнейшем для Испании европейском владении угасавшей Габсбургской династии, как Фландрия, находилось только 700 испанских солдат^{103}. Пираты, хозяйничавшие в Карибском море и опустошавшие американские владения испанской короны, без особой опаски нападали даже и на саму Испанию: жители прибрежных селений Валенсии и Андалусии жили в постоянном страхе новых и новых пиратских набегов.

Такое положение военного дела в самом королевстве прямо отражалось и на способности испанских властей в американских колониях не только отражать нападения экспедиционных отрядов европейских держав, уже начинавших захватывать значительные острова в Карибском море, но и держать в повиновении массы угнетенного населения.

К концу XVII в. во всех американских владениях Испании, население которых определялось цифрой в 10–12 млн. человек, насчитывалось едва ли более 5 тыс. солдат регулярных испанских войск. Проспер Мериме в упомянутой пьесе из «Театра Клары Газуль» с полным основанием представляет читателю (или зрителю) растерянность вице-короля Перу, который в ответ на доклад секретаря о начавшемся возмущении индейцев, в испуге бормочет: «А!.. Войск-то у нас нет…»^{104}. В самом деле, в то время королевская администрация в Перу располагала лишь сотней изнеженных дворян из «благороднейших семей» Лимы, составлявших личную гвардию вице-короля, да постоянным гарнизоном из 500 солдат в важнейшей на океанском побережье крепости Кальяо^{105}. Впрочем, и на этот гарнизон власти не могли возлагать больших надежд. Как пишет Фрезье, обративший особое внимание на состояние крепостей Тихоокеанского побережья, их гарнизоны состояли из людей, «осужденных за какие-либо преступления, для которых служба в фортах заменяет галеры»^{106}. А на другом конце материка — в Каракасе, где во всех крепостях и фортах, защищавших город с моря, числилось три роты испанских солдат, когда генерал-капитан назначил смотр на Пласа Майор, в наличии оказалось всего 90 человек^{107}.

Плачевным было и состояние многочисленных крепостей, на сооружение которых были затрачены груды драгоценного металла и каторжный труд многих десятков тысяч людей. Комендант гаванской крепости Ла-Реаль Фуэрса доносил, что в ней насчитывается всего 50 солдат и 8 артиллерийских орудий, тогда как необходимо было иметь по крайней мере 20 орудий^{108}. Да и те пушки, которые имелись в испанских крепостях такой авторитетный военный специалист, как Фрезье, считал мало пригодными к действию, потому что они совершенно изношены, будучи выплавлены в местных арсеналах 100 лет назад, да и вообще не готовы к стрельбе, поскольку отсутствуют орудийные платформы.

Состояние военной силы Испании в Америке как нельзя лучше отражало всесторонний упадок в самой метрополии, повлекший за собой кризис всей огромной испанской колониальной империи.

Глава 5

ВЕК ПРОСВЕЩЕНИЯ

В ИСПАНСКОЙ АМЕРИКЕ

Хищническое ограбление американских колоний, прежде всего вывоз огромного количества драгоценных металлов, не сделало Испанию богатой и процветающей державой. Наоборот, владычица полумира, во владениях которой никогда не заходило солнце, к концу XVII в., спустя два столетия после открытия Америки, превратилась в самую нищую страну Европы. Херонимо де Устарис, ученый-экономист и высокопоставленный чиновник начала XVIII в. (он был, в частности, королевским секретарем Совета по делам Индий) сообщает в своем труде «Теория и практика торговли и мореплавания», что за два века из Америки в Испанию было ввезено золота и серебра на сумму около 3 млрд. 860 млн. пиастров, а в королевстве в начале XVIII в. в обращении находилось не более 100 млн. пиастров^{109}. Так что, скорбел Устарис, «хотя испанцы являются хозяевами земель, откуда в таком изобилии вывозят золото и серебро, металлов этих у них меньше, чем у других народов»^{110}.

Действительно, упадок буквально всех отраслей хозяйства Испании был поразительным. О его масштабах можно судить по примеру таких крупнейших центров ремесла, имевших еще в первой половине XVI в. европейское значение, как Сеговия и Толедо. В середине XVI в. суконные мануфактуры Сеговии производили более 25 тыс. штук сукна ежегодно, на этих мануфактурах работало до 34 тыс. человек, причем в некоторых мастерских — до 200–300 человек. Тонкие сукна сеговийского производства славились на всех европейских рынках. Известно, что английский король Генрих VIII очень ценил свое платье из сеговийского сукна^{111}. Спустя столетие мануфактуры Сеговии пришли в совершенный упадок; в 1657 г. здесь изготовили всего 400 штук сукна очень низкого качества^{112}. На шелкоткацких мануфактурах древнего испанского города Толедо еще в середине XVI в. обрабатывалось ежегодно 600 тыс. фунтов шелка-сырца, работало над этим 38 250 ремесленников^{113}. Великолепные толедские шелка славились далеко за пределами Испании. Один из самых изысканных франтов Парижа своего времени — герцог Гиз просил присылать ему шелковые чулки только из Толедо. Да и сам испанский король Филипп II предпочитал платье толедского шелка. А в 1665 г. в Толедо работало всего 13 ткацких станков^{114}.

К

концу XVII в. в Испании бездействовали некоторые важные отрасли обрабатывающей промышленности: прекратили работы кастильские мануфактуры по производству мыла и стекла, сахароваренные в Андалусии, прекратилось производство знаменитого холодного оружия в Толедо.

Не в лучшем положении находилась и добывающая промышленность. Богатые и многочисленные соляные копи Испании теперь едва могли удовлетворять потребности метрополии. Поток американского серебра заставил забросить разработку серебряных рудников в Альмадене. Ввоз дешевого железа из Франции подорвал добычу железа в Бискайе, где к тому же методы разработки руды устарели^{115}. Одряхлевшая габсбургская монархия безвольно взирала на этот распад испанской экономики, не в силах как-то помочь ей, что-то изменить в устаревшем налоговом законодательстве. А ужасающие размеры контрабанды и ее непрекращавшееся на протяжении XVI–XVII вв. расширение были прямым следствием налоговой политики испанской короны. Возникал порочный круг: стремление увеличить доходы вело к повышению^ пошлин и торговых налогов, а это в свою очередь вело к сокращению массы испанских товаров, сокращению торговых сделок; с другой стороны, в метрополию и колонии в больших количествах поступали дешевые иностранные товары, большей частью в обход таможен. «Золото и серебро Америки таинственно уходили из подвалов замка Пунталь в трюмы многочисленных иноземных кораблей, заходивших в бухту Кадиса», — писал испанский историк^{116}.

В таких условиях крупнейшие испанские порты Севилья и Кадис, имевшие монополию на торговлю с испанскими колониями в Новом Свете, в XVII в. превратились «в простые перевалочные пункты, через которые золото и серебро Америки переходили к другим странам Европы»^{117}. Один французский путешественник писал в конце XVII в.: «Когда я вижу в базарные дни в Кадисе эту странную смесь людей, я не могу не вспомнить одну гравюру, виденную мной в Голландии. Она изображает короля Испании, облокотившегося на стол, заваленный золотыми монетами; с обеих сторон король Англии и Генеральные Штаты (Голландия. — В. С.) протягивают свои руки под руками испанского монарха, хватая сверкающий металл. Позади его кресла генуэзцы корчат рожи; а перед лицом испанского короля, ничуть не скрываясь, король Франции загребает золото к себе»^{118}.

Нищета самых широких слоев населения Испании во второй половине XVII в. дошла до крайности. Один из высокопоставленных чиновников Севильи, столицы некогда процветавшего края, писал в то время: «Следует обратить внимание на то нищенское состояние, в каком находится… Андалусия… Средние слои населения очень бедны, что же касается ремесленников различных отраслей производства, то некоторые занимаются бродяжничеством, другие просят милостыню; бедняки-нищие часто умирают от голода, так как им не хватает того, что они выпрашивают в монастырях. Женщины просят милостыню, переходя от одной церковной паперти к другой, так как работой они не могут добыть средства к пропитанию… Иногда родители оставляют своих маленьких детей у ворот Севильи или у дверей частных домов… Эти дети вынуждены просить милостыню и укрываться на ночь в огородах или, если это им разрешают, в сенях домов». Английский посол лорд Стэнкон писал в 1699 г., что подобную картину он наблюдает и в самой столице королевства: «Число нищих в Мадриде увеличилось почти на 20 тыс. человек, пришедших из ближних районов, чтобы получить то немногое, что здесь имеется. Они умирают от голода в своих домах и похожи на привидения… Недостаток хлеба быстро приводит к голоду, а это бедствие становится все более тяжелым в связи с притоком значительного количества бедняков из соседних местностей»^{119}.

«Нет семьи в Испании, которая открыто или тайно не хотела бы жить вдали от королевства», — писал в 1682 г. венецианский посол^{120}. Разумеется, самым естественным представлялся бы переезд тысяч и тысяч искавших избавления от бедствий в метрополии, в американские колонии, но уже к концу XVII в. эмиграция в Новый Свет была сопряжена с многочисленными трудностями, преодолеть которые было не под силу простому человеку. Доведенные до отчаяния народные массы часто поднимали восстания. Дороговизна жизни, нехватка пшеницы, голод привели в 1652 г. к массовому выступлению городской бедноты в Севилье. 21 день продолжалось народное восстание в селении Фериа^{121}. Все эти выступления жестоко подавлялись королевскими властями.

Но и самому королевскому двору приходилось туго. Дело дошло до того, что после смерти в 1700 г. последнего испанского короля из династии Габсбургов, Карла II, в королевском казначействе не нашлось достаточно денег, чтобы покрыть расходы по устройству похорон почившего монарха^{122}. А в начале правления следующего короля — внука французского «короля-солнца» Людовика XIV — Филиппа V, первого Бурбона на испанском престоле, один из его французских придворных писал из Мадрида: «Король не имеет и куарто. Меня здесь считают очень ловким человеком, потому что я нахожу средства купить вина… Лакеи-испанцы ходят в лохмотьях и просят милостыню. Участь лошадей еще хуже — они не могут просить подаяния»^{123}.