Лавина
Шрифт:
Хайнрих Бёмер находил и оплачивал квалифицированных преподавателей, которые обучали ее истории искусств, литературе, музыке, иностранным языкам, истории, экономике и организации производства. За четыре года она постигла больше, чем за то же время студент только по одному предмету. Одно собрание ее грампластинок стоило небольшого состояния. Бёмеру было у Матильды хорошо и спокойно; она стала для него и служанкой, и любовницей, и партнершей. Он доверял ей свои самые сокровенные планы, и если поначалу она не все понимала, то хотя бы чувствовала, что ему нужен человек, с которым он мог бы поговорить. Бёмер произносил монологи, она терпеливо выслушивала,
Чего он избегал, так это появляться с Матильдой в общественных местах. Когда он однажды взял ее с собой в служебную поездку, то для его деловых друзей она была секретаршей или девочкой на побегушках, без которой столь занятому шефу не обойтись. Никому и в голову не приходило, что Матильда может быть любовницей Бёмера, поскольку он был в том возрасте, когда уже не связываются с такими молоденькими. Бёмер вполне мог сойти за деда Матильды. К тому же они строго придерживались правил общения: он покровительственно называл ее «детка», она почтительно обращалась к нему «господин доктор».
Прошло немногим больше года. За это время Бёмер воспитал, вернее, выдрессировал Матильду так, что она стала для него больше чем только подружкой. Она излагала уже собственные идеи, а он поощрял ее и восхищался ею.
Матильда подошла к моему креслу и посмотрела на меня сверху вниз.
— У вас какой-то оторопелый вид, — промолвила она. — Я вас напугала? Моя история лишила вас дара речи?
— Не могу отрицать, что немного сбит с толку, — ответил я.
— Из-за моих отношений с Хайнрихом Бёмером?
— И из-за этого тоже. Но больше из-за вашей откровенности.
— Поскольку Хайнрих рекомендовал мне вас, было бы глупо не оказать вам доверия. А доверие, как известно, начинается с исповеди. Теперь я вас отпускаю. Спасибо, что слушали, не задавая вопросов.
С большим трудом я поднялся с кресла. У дверей Матильда не протянула мне руку, а изобразила поклон, обаятельно и обезоруживающе улыбнувшись.
По дороге домой я наткнулся в центре города на демонстрацию. Я был вынужден ждать в машине, пока казавшееся бесконечным шествие пройдет мимо, и сделал несколько снимков демонстрантов с транспарантами.
Прошло какое-то время, пока я понял, что послужило поводом для этой демонстрации. Безработные с женами и детьми пересекли Клеппингштрассе и направились к улице Остенхельвег; некоторые группы пели песни, другие хором выкрикивали: «Безработный — бесправный!», или «Снизьте налог на шампанское, богачи тоже хотят жить!», или «Берегите компьютеры, они дарят нам свободное время и освобождают от работы!». Некоторые дети были в масках, напоминающих череп. На одном из транспарантов можно было прочесть цифры: пособие безработного и из чего складывается семейный бюджет — квартплата, отопление, вода, свет, одежда, еда. Под чертой стоял большой ноль, а еще ниже было написано: «Для правительства и этот 0 — слишком много». Кукла в человеческий рост изображала круглого, как шар, министра труда. На носу у него были огромные очки, сделанные из двух стульчаков, под ними надпись: «Я не вижу безработных, я вижу только не желающих работать».
У большинства прохожих и водителей
Дома я рассказал Кристе о демонстрации, которая была причиной моего опоздания. Она с упреком взглянула на меня и сказала:
— Еду готовят не для того, чтобы она остыла.
Когда у нее был «неприсутственный день», как я это называл, она бывала несправедлива и раздражительна.
— Разве это плохо, что я больше не испытываю сочувствия к людям? — спросила она. — Пойди-ка, походи по магазинам за покупками, вот уж насмотришься чудес. Женщины покупают только готовые блюда, которые хоть и безвкусны, но зато дороги. Если бы наша гостиница хозяйничала так, как они ведут свое домашнее хозяйство, то мы бы давно прогорели. Нет, этим демонстрантам живется не так уж плохо. Им просто скучно, вот и все. У меня к ним нет ни малейшего сочувствия, нет и еще раз нет. Я знаю кое-кого, кто уже два года безработный, а берет в банке кредит на три тысячи марок — только для того, чтобы слетать на несколько недель на Сицилию. Если у меня нет денег, то я сижу дома или экономлю ради отпуска на еде, отказываюсь от других вещей.
— Не рассказывай этого мне и другим тоже, — отвечал я. — Расскажи это банкирам, которые делают на этом деньги и загребают немало.
— Моя мать стирала себе в кровь пальцы и колени — все время вязала и убирала мусор за другими. Всю жизнь ей приходилось гнуть спину, то за работой, то из благодарности. Она не покупала готовых блюд. Из полкило картошки готовила праздничное угощение, она даже ухитрилась оставить мне денег, один бог знает, как ей это удалось. На ее и мои сбережения мы купили этот дом. Правда, мы взяли ипотечный кредит на 150 000 марок, но этот кредит мы погасим — именно потому, что не покупаем готовые блюда и не пользуемся кредитами для поездки в отпуск.
— Даже когда мы оба умрем, наш долг будет еще далек от погашения, — сказал я. — Кто же тогда его погасит?
— Может, я виновата, что у нас нет детей?
Она схватила кухонный нож и свирепо посмотрела по сторонам, будто готова была ринуться на меня.
— Что это вдруг с тобой? — спросил я. — Положи, пожалуйста, на место нож. У тебя неприятности в гостинице?
Криста уронила нож на кафельный пол и выбежала из кухни, громко хлопнув дверью.
Все десять лет, пока Криста безбедно жила у Бёмера и наслаждалась свободой, как никогда раньше, она не забывала о своем происхождении. Ей и не давали забыть об этом. Напротив, ей каждый день напоминали, что она была не сестрой хозяина дома, а его прислугой, даже если в качестве няни объездила с семьей Бёмера полсвета. Криста всегда сравнивала два мира: тот, в котором она выросла, где кусок хлеба, как реликвию, сберегали на следующий день, и тот, куда ввел ее сводный брат. «Лучший дом» на площади, в котором она теперь работала, Криста причислила ко второму миру. Иногда она с грустью говорила: «Эдмунд, тем, что там выбрасывают и оставляют на тарелках гости, можно накормить половину Индии».