Лавиния
Шрифт:
Мы несколько дней гостили там, и Эней помогал моему отцу в отправлении обряда. Я больше не имела на это права – выйдя замуж, я перестала быть дочерью этого дома и стала матерью своего дома и своего народа. Зато маленький Сильвий, наследник Латина, получил разрешение взять со стола блюдо с жертвенной пищей и после трапезы отнести эту пищу к очагу Весты и бросить в священный огонь. Рядом с ним шла мать Маруны, помогая ему не уронить в огонь и само блюдо. «Только бобы, Сильвий», – шепнула она ему, и он с важностью кивнул: «Ага! Тойко бы!» Ему еще полагалось сказать: «Да будут боги милостивы к нам», но это уж мы сами сказали за него.
В тот год осень была чудесная, мягкая, с богатым урожаем, да и зимние дожди были обильными
И, вспомнив об этом, я становилась холодной, как лед у берегов застывшей реки, и долго лежала без сна, и разум мой мучительно пытался найти решение той задачи, у которой решения не было. Поэт сказал мне, что Эней будет править всего три лета и три зимы. Но считать ли то лето, когда мы поженились, первым из этих трех? Мне казалось, что раз то лето, когда Эней стал править в Лавиниуме, уже наполовину прошло, то отсчет пресловутых трех лет и трех зим следует начинать с зимы, а значит, у нас впереди еще есть одно лето, третье и последнее. Но все-таки до этого лета еще есть время, оно еще далеко, да и весной он наверняка не умрет!
Но почему он должен умереть? А что, если поэт вовсе и не это имел в виду? Ведь он не говорил, что Эней умрет; он сказал только, что его царствование продлится три года. Так, возможно, он просто откажется от трона и передаст бразды правления Асканию? А сам будет жить да поживать и проживет долгую счастливую жизнь, которую вполне заслужил? Почему же мне это раньше-то в голову не пришло?
Мысль об этом настолько меня ошеломила и захватила, что я так больше и не уснула, а утром, когда Эней проснулся, едва удержалась, чтобы не крикнуть: «Отдай свое царство Асканию!»
Впрочем, у меня хватило ума не предлагать ему этого. Но через день или два я все же спросила – словно просто так, из праздного любопытства, – не думал ли он когда-нибудь о том, чтобы сложить с себя бразды правления и жить, как самый обычный человек.
Эней быстро глянул на меня, и в его темных глазах блеснула молния.
– Подобного выбора у меня не было, – сказал он, – ведь я племянник Приама и сын Анхиса.
– Но сейчас ты живешь в другой стране, и, возможно, здесь твои славные предки менее важны, чем твои сыновья.
– Если я и допущу подобную мысль, то что потом? – сказал он после некоторых раздумий. – Я самой судьбой послан, чтобы править здесь. Гектор и Креуса вставали из могил, чтобы сказать мне, как именно я должен поступить. Мне предначертано было привести своих людей в эти западные края, основать здесь город и править в нем. И жениться, и родить сына… И вряд ли ты можешь утверждать, Лавиния, что я не исполняю свой долг. – Если сперва он говорил очень серьезно, то теперь с трудом сдерживал улыбку.
– Никто и никогда не стал бы этого утверждать! – горячо воскликнула я. – Но ведь все перечисленное ты уже сделал! Ты выполнил все, что велела тебе судьба, как бы тяжело тебе ни приходилось в жизни! Все эти странствия по морям, штормы, кораблекрушения, гибель товарищей, необходимость сражаться и побеждать даже после того, как ты наконец достиг поставленной цели… Ты уже стал царем, Эней, ты заложил основу своей династии! Неужели тебе никогда не хотелось сказать себе: ну вот, я и совершил все задуманное, может, теперь мне пора отойти в сторону и немного отдохнуть в тихой гавани?
Он некоторое время внимательно смотрел на меня – ласковым задумчивым взглядом – и явно пытался понять,
– Но Сильвий пока еще слишком мал, чтобы я мог отойти в сторону.
Я была настолько напряжена, что эти слова заставили меня рассмеяться.
– О да! Сильвий еще слишком мал! А вот Асканий…
– Ты хочешь, чтобы Лавиниумом правил Асканий? – Похоже, подобная мысль потрясла его до глубины души; у него даже выражение лица переменилось, стало жестким, суровым, хотя и ненадолго; вскоре взгляд его опять потеплел; видимо, он решил, что догадался, почему я прошу его оставить трон. – Но Лавиния, дорогая моя жена, ты не должна так сильно за меня тревожиться! И, кстати, куда безопаснее быть царем, чем обычным воином. Да и в любом случае никто из нас не знает дня своей смерти; тут мы не вольны распоряжаться. И нет нам от нее спасения. Ты же и сама это прекрасно понимаешь.
– Да, понимаю.
Он обнял меня, желая ободрить и утешить, и я крепко к нему прижалась.
– Но неужели ты и вправду готова отказаться от царского трона, лишь бы избавить меня от хлопот, связанных с управлением страной? – удивленно спросил он. А я, пожалуй, совсем и не думала над тем, какая участь будет уготована мне самой. Эней между тем продолжал, явно начиная меня поддразнивать: – Кто же займет твое место? Коли так, нам надо немедленно женить Аскания! – Уж кто-кто, а Эней-то прекрасно понимал, сколь ужасна для меня мысль о том, что придется передать заботу о моем народе и моих пенатах какой-то чужой женщине. Я просто в отчаяние пришла; мне было ужасно стыдно и казалось, будто меня поймали на лжи, на жалком обмане, на глупой проделке. Я даже ответить ему не могла и покраснела так, как это часто со мной бывает – с головы до ног. Эней заметил мое смущение, нежно меня поцеловал, и я почувствовала, как в нем разгорается страсть. Мы с ним находились во внутреннем дворике, и рядом не было никого.
– Идем же, идем скорей! – нетерпеливо воскликнул он, и я, все еще полыхая румянцем, последовала за ним в спальню, где наш диалог обрел уже совершенно иную форму.
Но после того дня слова поэта об отпущенном Энею сроке уже постоянно крутились у меня в голове, постоянно присутствовали где-то на заднем плане, точно те темные ручьи, что текут под землей; я ни на секунду не могла забыть о них. Но все же упрямо думала: должен же быть какой-то иной способ толкования этих слов, согласно которому Эней вовсе не должен умирать через три года, едва начав царствовать в Лации! А что, если слова поэта означают всего лишь, что его правление здесь закончится, но он завоюет какую-нибудь соседнюю страну и станет править там? А может, он вместе со мной и Сильвием вернется на родину и вновь отстроит там прекрасный город Илион, о котором рассказывали мне Ахат и Серест – с мощной крепостью, с высокими стенами и башнями, – и станет там царем? А может, он и не умрет, а всего лишь тяжело заболеет и будет так ослаблен недугом, что Асканию придется взять на себя управление страной, а впоследствии он и станет царем, зато Эней выздоровеет и будет жить с нами, радуясь жизни и маленькому сыну… Нет, он будет жить, он не умрет! И разум мой, перебирая одну невероятную возможность за другой, метался, как загнанный гончими заяц, пока три старухи, три Парки [76] , плели и отмеряли нить нашей судьбы.
76
Парки – троица богинь, которые воспринимались как богини судьбы и были равнозначны греческим мойрам, хотя сперва у римлян была одна Парка, богиня рождения. У греков мойры определяли срок жизни человека; их часто изображают в виде старух, одна из которых прядет жизненную нить, вторая определяет участь человека, третья его жизненную нить перерезает.