Лавка древностей
Шрифт:
Нелл смотрела на скромный надгробный камень с надписью, говорившей о том, что здесь покоится молодой человек двадцати трех лет, умерший пятьдесят пять лет назад, как вдруг позади послышались чьи-то нетвердые шаги, и, оглянувшись, она увидела сгорбленную, дряхлую старуху; та подошла к ней и попросила прочесть ей вслух эпитафию. Когда Нелл кончила читать, старуха поблагодарила ее и сказала, что она давным-давно заучила эти слова наизусть, но разобрать их теперь сама не может.
— Вы его мать? — спросила девочка.
— Я была его женой, дитя мое. Как! Это — жена двадцатитрехлетнего человека? Да, правда! Ведь с тех пор прошло пятьдесят пять лет!
— Тебе странно это слышать, — сказала старуха, покачивая головой. — Ну, что ж, не ты первая, постарше тебя люди удивлялись. Да, я была
— А вы часто приходите сюда? — спросила девочка.
— Летом часто, — ответила старуха. — Приду, посижу… Раньше все ходила погоревать, поплакать около могилы, но это было давным-давно, господи, твоя воля! Маргаритки отсюда ношу домой, когда они распускаются, — продолжала она после недолгого молчания. За последние пятьдесят пять лет я ни одни цветы так не любила. Да… годы прошли немалые, состарили они меня.
И, обрадовавшись новому слушателю, хоть и ребенку, старуха пустилась рассказывать, как она со слезами и стенаниями вымаливала себе смерть, когда муж у нее умер, и как надеялась, придя сюда впервые молодой женщиной, полной безграничной любви и безграничного горя, что сердце ее на самом деле разорвется от тоски. Те дни давно миновали, и хотя печаль никогда не оставляла ее, все же с годами мучительная боль утихла, и посещение кладбища стало для нее долгом — но долгом приятным. Теперь, спустя пятьдесят пять лет, она говорила о покойном, словно он — юноша во цвете лет, приходился ей сыном или внуком, и превозносила его мужественность и красоту, сетуя на свою дряхлость и немощность. И в то же время она говорила о нем как о муже, ушедшем от нее будто только вчера, говорила о их грядущей встрече в ином мире и, отрешаясь от своего настоящего, вспоминая себя совсем юной, вновь переживала счастье той миловидной молоденькой женщины, которая, казалось, умерла вместе с ним.
Нелли оставила ее собирать цветы, росшие на могиле, и в задумчивости пошла назад в гостиницу.
Старик уже встал и оделся к ее приходу. Мистер Кодлин, по-прежнему обреченный иметь дело с прозаической стороной жизни, укладывал в свой узелок с бельем огарки, оставшиеся после вчерашнего представления, а его товарищ выслушивал комплименты от своих почитателей, толпившихся у конюшни, ибо те, не умея провести должную грань между ним и несравненным Панчем, отводили ему первое место после этого веселого разбойника и любили его ничуть не меньше. Приняв дань всеобщего поклонения, он явился в гостиницу, и они сели за завтрак все вместе.
— Куда же вы сегодня пойдете? — спросил маленький кукольник, обращаясь к Нелли.
— Я, право, не знаю… мы еще сами не решили, — ответила девочка.
— А мы собираемся на скачки, — сказал он. — Если вам с нами по пути и если вы не гнушаетесь нашим обществом, давайте пойдем вместе. А хотите одни странствовать, так и говорите, никто вас неволить не будет.
— Мы пойдем с вами, — сказал старик. — Нелл! С ними пойдем, с ними!
Девочка минуту подумала и, вспомнив, что ей скоро надо будет просить милостыню и что вряд ли найдется более подходящее место для этого, чем скачки, куда приезжает поразвлечься и повеселиться столько богатых леди и джентльменов, решила до поры до времени не отставать от кукольников. Она поблагодарила маленького балагура и, бросив застенчивый взгляд на его приятеля, согласилась идти с ними до города — если никто не будет возражать.
— Возражать? — воскликнул маленький балагур. — Ну, Томми! Прояви любезность хоть раз в жизни и скажи, что тебе хочется идти вместе с ними. Я же знаю, что хочется! Надо быть любезным, Томми!
— Коротыш! — сказал мистер Кодлин, который имел обыкновение говорить медленно, а есть быстро и жадно, что часто бывает свойственно философам и мизантропам. — Ты ни в чем не знаешь меры.
— Да кому это может повредить? — не унимался тот.
— На сей раз, пожалуй, никому, — ответил мистер Кодлин, — но само по себе это опасно. Как я тебе уже говорил, ты ни в чем не знаешь меры.
— Ну, хорошо. Идти им с нами или нет?
— Пусть идут, — сказал мистер Кодлин. — Только напрасно ты не повернул дело так, будто это одолжение с нашей стороны.
Фамилия маленького кукольника была Гаррис,
Как только завтрак был съеден, мистер Кодлин пожелал расплатиться и, отнеся эль за счет всей компании (прием, тоже в какой-то мере объясняющийся мизантропией), по справедливости разделил всю сумму на две равные части, одна из которых пришлась на долю их кукольников, а другая на долю девочки и старика. Когда все было уплачено полностью и сборы закончены, они простились с хозяевами и отправились в путь-дорогу.
И вот тут-то стало совершенно очевидным, какое ложное положение занимал в обществе мистер Кодлин и как это растравляло ему душу, ибо всего лишь накануне он слышал от мистера Панча почтительное обращение «хозяин» и старался внушить зрителям, что держит при себе этого молодца исключительно ради удовольствия, потворствуя своей прихоти, а сегодня ему приходилось сгибаться под тяжестью храмины этого самого Панча и тащить ее на спине в душный день по пыльной дороге. Ухмыляющийся Панч, вместо того чтобы развлекать патрона неугасимым огнем острот или расправой со своими родственниками и знакомыми при помощи дубинки, весь обмякший, без малейших признаков позвоночника, валялся в темном ящике, закинув ноги за шею, и ничем не напоминал прежнего острослова и весельчака.
Мистер Кодлин медленно тащился по дороге, изредка обмениваясь двумя-тремя словами с Коротышом, и время от времени останавливался отдохнуть и поворчать. Коротыш выступал впереди с плоским ящиком, с узелком (отнюдь не обременительным), в который были увязаны личные пожитки их обоих, и с медным рожком, болтавшимся у него за спиной. Нелл и ее дед шли по правую и по левую руку от него, а Томас Кодлин замыкал шествие.
Когда они подходили к какому-нибудь городу, или деревне, или даже к одиноким, зажиточным на вид домам, Коротыш трубил в медный рожок и разудалым голосом, который свойствен Панчам и их спутникам. исполнял один-два куплета своей песенки. Если в окнах показывались любопытные, мистер Кодлин ставил раек на землю и, быстро спустив занавес, прятал за ним Коротыша, а сам принимался истерически дудеть на губной гармонике. Представление начиналось немедленно; ответственность за него лежала на мистере Кодлине, который решал самолично, оттянуть или ускорить окончательную победу героя над врагом рода человеческого, в зависимости от того, какой предполагался денежный урожай обильный или скудный. Когда же он был собран до последнего фартинга, мистер Кодлин снова взваливал свою ношу на спину, и они шли дальше.
Им приходилось показывать Панча за переход моста или вместо платы паромщику, а однажды они сделали привал у шлагбаума, так как сборщик, который скрашивал свою одинокую жизнь вином, не пожалел шиллинга и заказал представление для себя одного. В следующем небольшом, но многообещающем местечке все их надежды на большой сбор рухнули, потому что в одном из главных действующих лиц спектакля, щеголявшем в камзоле с золотыми брыжами и отличавшемся крайним тупоумием и назойливостью, местные власти усмотрели прямой выпад против церковного старосты и потребовали немедленного изгнания Панча. Но обычно кукольникам оказывали хороший прием, а проводы редко когда обходились без того, чтобы толпы уличных ребятишек не бежали с криками за ними по пятам.