Лавка нищих. Русские каприччио
Шрифт:
Именно от безделья дом этот в глаза мне кидаться и стал...
Если добрести до Рогожского Поселка засветло, дома этого можно и не заметить. Он весь – сверху донизу – закрыт мелкими, беспорядочными и очень густыми ветвями, забит бурьяном. Арка, ведущая во внутренний двор, перегорожена бетонным блоком и заколочена досками. Так что с виду здесь пустота, запустенье, сон.
Но это днем. А по вечерам дом из окружающей его сонной старообрядческой сутеми, как наглый птенец из громадного рябого яйца,
И поди разберись сразу, что она обозначает: «Ломбард», «Лавку», «Любовь»?
Любопытство мое и заставило меня за домом этим понаблюдать. Как же! Не видал я выносящих огромные картонные коробки людей и затем кое-как на свои шикарные или драные машины, или просто на тележки эти коробки с помощью продавца прилаживающих!
Люди менялись. Продавец был всегда один и тот же.
Бог мой! Зачем обратил я на него внимание, зачем стал отмечать кой-какие особенности: шаткий, пропадающий на согласных голос, узкие плечи, острую куриную грудку, раздутую, как мяч, голову с рыжими, распавшимися надвое детскими прядками волос, почти достигающими мочек ушей, зачем всматривался в его лицо?
Вы, разумеется, видели одноэтажные дома в деревне, выстроенные неведомо зачем по городскому образцу? Ну же! Ну! Квадратные, поперек себя шире и окошки без наличников! Серая кожа, то есть я хотел сказать – серые стены, дверь сбоку и высокий, жирно выкрашенный в темные цвета порог. Вот вам фасад, вот вам лицо продавца: квадратно-глазое, безбровое, рот, словно промазан модной ныне черной женской помадой, губы сомкнуты двумя бесчувственными деревяшками, да еще нос широкий, похожий на обрубленный слоновий хобот, да еще и не посередке лица, а чуть сбоку! Ну! Не обратили бы вы на такого внимания?
Я выжидал два дня, а на третий, чувствуя, что делаю непростительную глупость, кнопку звонка на дверях черного хода, ведущего в трехэтажный дом, нажал.
Продавец вышел. Он коротко оглянул меня, и подобие улыбки скользнуло по черным его губам. Молча кивнув, продавец развернулся и стал не спеша подниматься по лестнице. Что мне оставалось делать? Ободряя себя газовым баллончиком, болтавшимся в кармане плаща, я поплелся за ним.
Газовый баллончик! Себе, себе надо было головку его в рот сунуть и газ весь выпустить!
Со второго этажа мы вновь неожиданно спустились на первый, и продавец впервые заговорил:
– Сейчас клиента обслуживаем... Так что обождать вам придется. – Голос его сегодня был еще жиже, еще бескровней, еще чаще проваливался на «д» и на «т».
Не успел он договорить, как женщина в пузырчатой, зеленой – от шеи до икр – коже выкатила на тележке огромную картонную коробку...
В комнате, куда вошли мы, было полутемно. Мерцала лишь такая же, как и над домом, но, конечно, размерами поменьше, буква «Л». Продавец
В дальнем углу за конторкой, близ свечи, сидел старик с кисточкой седой бороды и без усов. Всю середину комнаты занимали какие-то шкафы, задернутые синей шторкой. Старик на меня внимания не обратил, он был углублен в расчеты, что-то карандашом перед собою чиркал.
Зато вынырнул опять продавец. Он уже снял куртку, в которой всегда выходил помогать на улицу, и оказался в таком же, как и у старика, пупырчатом светлом пиджаке. Продавец сказал: «Сейчас подберем», – схватился за шторку и поволок ее от середины к краю комнаты.
За шторкой оказались не шкафы, а застекленная витрина. Свету в витрине было немного. Но и без особого свету было видно: за стеклом шевелятся, кривляются, бузят, брызжут слюной, дерутся безобразные нищие.
Я бросился назад к двери. Но тут из-за конторки проворно выскочил старик и все так же, ни слова не говоря, встал у меня на пути.
– Раз... Позвольте! – прохрипел я. – Я ошибся...
– Будет врать-то, – раздался сзади голос рыжего продавца. Голос его заметно окреп. – Будет! Сюда по ошибке никто не ходит. А без покупки мы никого и не отпускаем. Верно, Нил Нилыч?
Нил Нилыч сглотнул слюну, медленно и злобно в знак согласия кивнул.
– Так что выбирайте товар с витрины, да поживей. Мы берем недорого. А нищий наш целое состояние для вас собрать может. Ну...
Продавец и старик, теперь казавшийся вовсе не стариком, а плотным, средних лет тренером у-шу, двинулись на меня с двух сторон.
Я глянул на витрину. Господи! (Опять всуе произношу Твое имя.) Прости! На витрине, как зараза в лабораторной банке, вскипало нечто невообразимое, исполненное тоски, страшное...
В самой середине витрины прыгал густобровый и густобородый, одетый в розовые пижамные штаны и дырявую майку нищий. Он подавал мне руку корабликом – вперед и вниз – и что-то гундосо шипел. Время от времени густобородый грубо отталкивал другого нищего с палочкой: лысенького, благообразненького, с зачесанными на темя с висков волосиками, почему-то показавшимися мне листками желтоватого лавра. Нищий этот стукал палкой в витрину и все время вскидывал локтем вверх левую руку, показывая, что рука у него усохла.
Зацепил взгляд еще мутноглазую и красновекую женщину с распущенными по-цыгански волосами, в драном восточном халате и церковного побирушку в явно ворованном подряснике, с гноящейся, теребимой им все время губой, с синей эмалированной кружкой, притянутой цепью к животу.
Бросилось в глаза и то, что все нищие, и те, что вылезли вперед, и те, что тупцевали сзади, лица имели злые, маленькие, стянутые в кулачок, словно у пигмеев или карликов.
Продавец и Нил Нилыч шутить явно не собирались. Нил сунул со значением руку в карман, продавец – за пазуху. Они были уже в двух-трех шагах от меня.