Лавка ужасов
Шрифт:
Ты Бог иль Сатана? Ты ангел иль Сирена?
Не все ль равно; лишь ты, царица Красота, Освобождаешь мир из тягостного плена, Шлешь благовония, и звуки, и цвета.
О! Это он в самую точку попал. То, что один понимает, глядя на Солнце и нюхая розы, другой постигает, истекая кровью в куче дерьма. И зачем, спрашивается, осуждать тех, чье понимание Прекрасного отличается от общепринятого? Так-так.
Бодлер. Зовут Шарль, значит, француз, наверное. Точно, француз. Это ж надо, девятнадцатый век! А звучит так,
Дальше у нас Уитмен. Уолт. Терпеть не могу Микки Мауса. Рембо, Аполлинер, Вийон - эти все французы. Французскую поэзию я уже знаю. Ага. Вот. Уильям Блейк.
Англия. Читаем:
Разрушьте своды церкви мрачной И балдахин постели брачной, И смойте кровь убитых братьев, И будет снято с вас проклятье.Ух ты! Похоже, в прошлые века поэты дело знали лучше мудрецов. Нынешним куда до них? Взять того же Гончарова. Все ноет, судьбу-злодейку клянет. Ему б глобальное что-нибудь зафуфырить, так нет же - все интересы сосредоточены на себе любимом.
Молодец, Блейк! Так их! Им бы только штампы, стереотипы, нормы, догмы… Сколько ж они придумали законов, постулатов, норм, форматов этих сраных! Представить страшно! Все, дескать, надо урегулировать и разложить по полочкам. Шпалу в сраку вам, регуляторы! Это не я, это Блейк сказал.
Мои руки дрожат. Перенервничал. Поэзия до добра не доводит, что своя, что чужая.
Страшно это - когда все понимаешь, а сделать ничего не можешь.
Уши гниют конкретно. Подушка по утрам покрыта черно-желтой вонючей коркой, которую я аккуратно счищаю и складываю в стоящую на столе коробку. Туда же отправляются струпья с израненных рук. Завел специально для этих целей. Должна же на гребаном свете остаться хоть какая-то память о бывшем несчастном поэте.
Боли не чувствую. Кто другой на моем месте давно б уже склеил ласты. Больно было, когда прокалывал уши грязным шилом. Да, грязным. Чего даром спирт переводить?
Думаю, скоро я продолжу свои изыскания в области истинного искусства. Главное в любом деле - не останавливаться на достигнутом.
Спал до полудня. Пообедав, принялся за работу. Вырезал кусок мяса из левой голени. Концептуальный прикол. Кровищи натекло столько, что можно заново расписать Сикстинскую капеллу. Но мне, честно говоря, в лом. Посмотрю-ка лучше телевизор. Надо же быть в курсе происходящих вокруг событий. Если, конечно, в этом мире хоть что-нибудь происходит…
По телеку идет прогноз погоды. Скучно. Переключаю. Опаньки! «Криминальный курьер».
Все как всегда: убийства, изнасилования, бандиты. В этом мире искусство не совсем переходит грань преступления, а преступление не совсем дотягивает
Так, а вот это уже интересно. Только что в кадре возник дом, в котором я сейчас нахожусь. Неужто и у нас кого-то шлепнули? Или это - прямой эфир операции по захвату антисоциального элемента, то есть, меня? Спецназовцев в окнах пока не видно. Так в чем же дело? Ах, вот оно что. Два дня назад кто-то зарезал скальпелем продавщицу из круглосуточного киоска, что обосновался за углом.
Искромсал девчонку так, что и мать родная не признала. Не иначе, маньяк какой-нибудь.
Надо бы и мне поостеречься, раз уж такое «нечто» в окрестностях колобродит.
Впрочем, я и так на улицу ни ногой, да и ко мне в гости никто не захаживает.
Теперь, если и нагрянет кто, - не пущу. Береженого и Бог бережет.
Под впечатлением от увиденного я зажарил и съел давешнее мясо. Все-таки, аутофагия - отличная штука. Концептуальная. Правда, чувствуя я себя после этого не ахти. Видно, придется еще приучать организм к собственному вкусу. Упс! Меня тошнит от самого себя!
Настроение - превосходное. Ходить трудно, но я пока справляюсь. Больших расстояний в моей квартире нет.
Сегодня я снял кожу со своей левой кисти. С той самой, на которой чуть меньше двух лет назад вырезал бритвенным лезвием имя своей бывшей возлюбленной. Как и прежде, ничего не почувствовал, даже когда зубами стаскивал с руки отделенный покров. Как это скажется на моем здоровье, не знаю. Впрочем, разве искусство не требует жертв?
Стою на балконе, повергая в смятенье бродяг и собак красотой и размахом гниющих ушей. Эти сраные рудименты, кстати, все больше меня беспокоят. Дело не в боли.
Раковины забиты засохшим гноем, и, чтобы нормально слышать, мне то и дело приходится его выковыривать. Вот и сейчас я развлекаюсь, швыряя кусочки гноя в проходящих внизу людей. Передо мной раскачивается на проволоке отмытая от крови и расправленная кожаная перчатка. Марина. Если б не эти шрамы на руке, я, наверное, и не вспомнил бы, что был когда-то влюблен. Отправить, что ли, эту перчатку ей, в Краснодар? В бумагах Гончарова должен был сохраниться адрес… Жаль что у меня нет видеокамеры или хотя бы фотоаппарата. Я бы фиксировал, стадию за стадией, процесс своего распада. Набитый засохшим гноем лоскут кожи - это, конечно, мощно, и в любой арт-галерее у меня его с руками оторвут. Но должен же просвещенный люд знать, в каких муках творчества рождался этот шедевр! А впрочем…
Что мне мешает издать месяцев через шесть сами эти записки? И прославлюсь, и разбогатею. Деньги мне тоже не повредят. До конца жизни оставаться искалеченным уродом - слишком большой подвиг даже во имя искусства. Надо будет на днях заняться литературной обработкой всего этого дерьма. Наживусь на нем, да и свалю куда-нибудь, где маргиналы в почете. Вставлю зубы, вылечу руку, залью каким-нибудь силиконом дыру в ноге. И буду жить, припеваючи, весь отпущенный мне срок.
Обзаведусь недвижимостью в Нью-Йорке и, что главное, личным транспортом.