Лазоревый петух моего детства (сборник)
Шрифт:
— Кто искал капитана Токарева? — раздалось у него за спиной.
— Я, — ответил Алька спокойно.
Капитан медицинской службы, похожий на привидение, наконец дорвавшись до табака, жадно затягивался, вертел ощупывающими чуткими пальцами пачку «Казбека».
Прочитав записку, капитан медицинской службы сказал грустно:
— Дурак сумасшедший… Это не передавай. Передай следующее: освобожусь — забегу.
Капитан Польской разглядывал Альку с откровенным пристрастием, словно он был многомудрый родитель. Алька
— Разыскал Митю Токарева?
— Капитана Токарева нашел. Записку передал. — Алька сел на кровать, ноги его дрожали по всей длине, словно он внес на шестой этаж большую вязанку сырых березовых дров.
— Ну и как?
— Освободится — придет.
— Я спрашиваю, каковы впечатления?
— Вы о чем? — спросил Алька с равнодушием тупицы.
Соседи-майоры старательно отводили глаза, в которых ночными кошками пряталось тревожное любопытство.
Бывают в воде неспешные пузыри, они всплывают так незаметно, будто стоят на месте, — они захватили с собой частицы ила, и груз этот их отягчает. Так же не вдруг открылась Альке мысль капитана Польского. Алька оглядел всех глазами медленными и перегруженными.
— Вы меня напугать хотели, что ли? — наконец сказал он. — Я же из Ленинграда. Я же в блокаде был.
— И что, не страшно?
— В блокаде?
— В госпитале! В операционных! — крикнул капитан Польской. — Имей в виду, сейчас на фронте штиль — тишь, гладь да божья благодать.
— Зря ты придумал это, капитан, душа, — вздохнул майор-танкист. Он, как всегда, сидел у входа на тумбочке, зябко шевелил руками, словно закутывался в нисходящий с неба вечерний свет.
— Видать, зря, — согласился капитан Польской и тут же добавил заносчиво: — Злее будет.
Алька залез под одеяло с головой. Подышал на вдруг остывшие пальцы. Память впустила в его сознание улицы, дома, людей и небо блокады. Молчал тусклый водопроводный кран. Паутина, натолстившаяся от копоти, бахромой свисала с электрического шнура, ворсистого и корявого. Лампочка перегорела; Алька ввернул другую, долго ждал, запрокинув голову, потом, не в силах разогнуть шею, стал на четвереньки и беззвучно заплакал.
Память осветилась чадным огоньком коптилки, отблесками сгоревшего в печурке дешевенького добра, накопленного тяжелым трудом матери. Жарче всего пылали калоши.
Память зажгла лампочку под железным конусом. Конус этот погромыхивал на ветру. Тени медведями выдвигались из тьмы и пропадали во тьме. Подушка согрелась под Алькиной головой, ее тепло трансформировалось в счастливый холод, от которого так ярко пылают щеки.
Лампочка светила над небольшим, темным, как омут, катком. Ветер дул сильно, над катком завивался, толкаясь вдруг то в одну, то в другую сторону. Синие берега сугробов меняли свои очертания.
Взрослое население ушло в Дом Красной Армии смотреть постановку. Алька с девочкой
Они ехали на коньках не отталкиваясь, взявшись за руки. Они были маленькие — второклассники. Они ехали все быстрее. Они были одни в просторной веселой ночи. Ветер швырял их вслед за метнувшимся светом, они падали в снег и ползли в край катка, чтобы снова, взявшись за руки и распахнув пальто, лететь по льду, не зная, в какой сугроб ветер бросит их и перевернет через голову.
На следующий день они оба лежали в простудной горячке. Температура у Альки была выше, этим он очень перед девочкой Ритой гордился.
Инвалиды стали на старт, подравнялись на меловой черте — на костылях, на тележках с шарикоподшипниками: напряженно подавшись вперед, они ждали, когда однорукий матрос махнет бескозыркой. И когда махнул — рванулись с азартом и злостью.
Более скорыми оказались те, на тележках; отталкиваясь короткими палками или дощечками, похожими на штукатурные терки, они шумно мчались к матросу. Те, что на костылях, как бредовые нелетучие птицы, скакали за ними.
Рынок на линии этих гонок молчал: мужики разглядывали свою обувь, женщины вытирали глаза.
— Все ирреально… — прошептал человек в драповом пальто. — Этого просто не может быть… — Тонкими пальцами он прижал к груди горжетку из черно-белой лисы, нежную и сверкающую.
— Они дружка поздравляют. Того матроса. Город его нынче освободили.
Первым к матросу подлетел парень в танковом шлеме, затормозил резко и, чтобы не вылететь с тележки, обхватил матросову ногу; парень тянулся похлопать матроса по плечу, но не доставал: матрос был высок и кряжист; парень снял шлем и прижался к матросовой ноге щекой. Потом они всей толпой направились в угол рынка за ларьки и штабеля почерневших досок.
Рынок, как вода, сливался за их спинами, затоплял асфальтовую дорожку, построенную для продажи легкого колесного транспорта.
— У них всякий раз так. Они все нетутошние. Ожидающие. Не иначе, завтра матрос домой тронется… К своему итогу.
Он говорил с устоявшейся грустью в голосе, безногий солдат на лакированных костылях. Синий пиджак в полоску сидел на нем туго, как заправленная под ремень гимнастерка. Суконные отутюженные брюки с заколотой на бедре штаниной и начищенный сапог хромовый.
Человек с горжеткой неспокойно ерзал в своем широком теплом пальто, вытирал голубоватый лоб носовым платком.
— Я понимаю. Но это, простите, бравада… Героям скромность приличествует… Глупости я говорю. Вздор… Ужас…
Алька подумал: «Наверно, из Ленинграда дядя. Наверное, никогда не выходил на улицу в непочищенных башмаках». Его обожгла жалость к этому человеку с бледными сморщенными губами.
В охрипших патефонах шуршали цыганские песни. Рынок продавал, покупал, плутовал.