Лазоревый петух моего детства (сборник)
Шрифт:
— А леший его знает, — ответил наш черт.
— Какой такой леший?
— А тот, что там живет посередке.
— Ну так я его прогоню! Я его воевать пришел.
Смотрит наш черт на германского черта и не понимает.
— Слушай, кум, а зачем тебе это?
— Во-первых, не кум! — закричал германский черт. — Я тебе кум, когда дома сижу, а сейчас я твой хозяин, стало быть — господин. А эту прекрасную страну, где леший живет, я всю перестрою. Видишь, там, где золото рассыпано?
— Вижу, — отвечает наш черт и думает:
— Там я поставлю камень-скалу. А на камень посажу свою волшебную девку — нимфу Сильфиду.
— А зачем? — спрашивает наш черт.
— А это не твоего дурацкого ума дело. Я тут новый порядок построю… Видишь, там, где рассыпано серебро?
— Вижу, — отвечает наш черт, а сам думает: «Там трясина хоть и небольшой глубины, зато вязкая, как затянет, так и концы, — блестит в этом месте серебром ясное небо».
— Там я тоже поставлю камень-скалу, а на ней построю разрушенный замок. Будет у меня жить в этом замке, в ветровой башне, свирепый рыцарь Вепрь.
Наш черт даже привстал на локте.
— А зачем? — спрашивает.
— А ты лежи пока. Слушай мои прекрасные планы и восхищайся. От тебя сейчас ничего не требуется, а вот как начну перестраивать, ты будешь камни ворочать. Вон, гляди, видишь, где рассыпаны изумруды?
— Вижу, — отвечает наш черт, а сам думает: «Ну, там уж совсем гиблое место. Пожня там, заросшая мокрой зеленью, как вступишь на нее — провалишься, и не выпустят тебя обратно корни трав».
— Там я тоже поставлю камень-скалу, а в ней пещеру выдолблю. Будет жить в пещере томящийся рыцарь Дервульф. Вздыхать будет на всю окрестность и зубами скрипеть.
Наш черт совсем сел, на болото смотрит и опять спрашивает:
— А зачем?
Германский черт своими железами загрохотал, копытами затопал, взвыл люто, со скрежетом:
— Дурак ты, дурак и есть. Сейчас я пойду лешего воевать, а когда повоюю, будем скалы строить и замок разрушенный городить.
Полез германский черт в болото. Сперва ровно шел, потом прыжками попер — с кочки на кочку, с большим передыхом. Кочки под ним оседают — железа на нем тяжелые. Одна кочка, может, побольше других, совсем в топь ушла, и германский черт следом. Вылезти пытается, да только трясину вокруг баламутит, кашляет и чихает.
— Эй, кум, помоги! — кричит он нашему черту на берег.
— Ты мне кум, когда дома сидишь, — отвечает ему наш черт между прочими разными возгласами.
— Не дай пропасть живой душе.
— Ты железо с себя сними — и выплывешь.
— Не сниму ни в жизнь. Без железа я нестрашный.
— Ну, тогда тони.
Делать нечего, начал германский черт с себя железо снимать. И копыта железные свинтил, и все крючья, а вылезти все равно не может — держит его трясина за ноги.
Он снова кричит:
— Помоги, я же видишь теперь какой голый!
Отходчивый наш черт. Сломал он осину-орясину
Орет черт германский:
— Ты чего, кум, с меня шкуру спускаешь? Это же не твоя сторона, там, где леший живет.
— А у нас разницы нету, — отвечает наш черт. — У нас что черт, что леший — одна сатана.
Все бока ему ободрал.
Земля тлеет чадно, как войлок. Два пульмана за паровозом стоят на дыбах, будто два жеребца огненногривых. Хвост эшелона оторвался и с невысокой насыпи вплыл в болото. Щелкают и визжат пули. Автоматы будто бумагу рвут или кожу. Падает в болотную воду Володька. Вода керосином пахнет. Эшелон составляли цистерны с горючим. Поперек насыпи, опрокинутый на бок, умирает в белом пару паровоз. Сыплются из распоротого паровозного брюха красные угли, и вода в болоте уже загорелась.
Кто-то кричит:
— Дети в последнем вагоне!
«Мы — дети» — эта мысль усыпляет Володьку, он хочет вздохнуть спокойно, но рот ему заливает вода пополам с керосином. Потом он снова слова слышит:
— Пятеро живы да двое раненых. Ишь как их опалило, такую мать…
— Перестань материться, они же дети.
— Еще мне слова искать, когда дети в огне горят.
— Их уже целое лето катают…
Володька снова бормочет: «Мы — дети». Снова эти слова его усыпляют…
Во сне Володька по дороге идет, знает, куда идет, — догоняет Сашку с ребятами.
…Бабка Вера отрубила Пеструшке голову. Ударила топором несильно — жалея. Пеструшка вырвалась и полетела с криком. Потом побежала по двору кругами, припадая на крыло. Потом упала под кадкой.
— Зачем ты ее?
Бабка Вера обернулась. На крыльце приемыш… Девчонка соседкина, Маруська, сама от горшка два вершка, его под плечо поддерживает.
— Для бульона… — Сказав это, бабка мимолетно подумала, что, может, поторопилась — мальчонка и без бульона авось встанет на ноги. Завела бабка глаза к небу.
В синем осеннем небе журавль одинокий.
Бабка Вера перекрестилась:
— Журы, журы, дети мои…
Леший
Когда озера еще не отделялись от земли хрупкими заберегами, когда прохожая дорога в разгул дня — глубиной по колено застывала к ночи, а по утрам становилась твердой, будто некий серебряный шлак, когда почки деревьев еще клевали воздух, как льдистую скорлупу, потянули над Малявином первые журавли. Небо наливалось густым голубым цветом, будто древнюю краску — голубец — журавли принесли на своих крыльях. Садились журавли на болоте и, не скрываясь, устало ходили, сламывая тонкие ноги, чтобы согреть их по очереди под крылом, и все окунали клювы в мертвую воду, бурлили ее — будили, чтоб ожила, чтобы все оживила. «Пора!» — кричали они.