ЛЧК (Записки старого человека)
Шрифт:
Теперь "дядя" сидел тихо, следил жадными глазками за Блясовым, которого все звали Блясом, а Бляс крутился вокруг огромной свиньи и не давал ей покоя, свинья, в свою очередь, поворачивалась над пламенем, но не сама, а как хотел этого толстяк Бляс.
О Коле и Люське я говорил много, так что пора описать остальных. Рядом с Колей разместились друг подле друга двое - муж и жена, старик и старуха. Он - маленький, худой, с безносым лицом, изрытым шрамами. Она - большая, тяжелая, с грубыми руками, лицо длинное, мужеподобное, пакля светлых волос свешивается на плечи. Маленький человек - наш дворник Антон, а его жена Лариса, художница. Их кот Вася сегодня рядом, и Лариса счастлива, что наконец вся семья в сборе. Антон давно не отходит от нее, а приручить Васю ей все не удается - он своевольный и независимый кот, то и дело куда-то исчезает, потом появляется как ни в чем не бывало, поест и снова убегает. Вася не похож на местных котов, и потому его прозвали англичанином. Он совершенно черный, только в ушах серебристый пух и глаза голубые, очень тонкий,
– Бляс, не боишься в подвале, крысы сбегутся?..
– Не-е... нас вот кот бережет... кот - бережет - стихи, а?..
– Ты Феликса, что ли, мясом купил?..
– Феликса не купишь...
– Ну, Криса...
– Крис у них голоса не имеет, Феликс все решает...
Блясов ткнул свинью огромной двузубой вилкой и зарычал: "А-аа, вот и мясцо..." - взял тушу за ножки и бережно, как ребенка, легко перенес на огромное блюдо на столе. Началась еда. Хрюшки у Бляса много гуляли по оврагу и были сухопары, настоящие горные свиньи, а это мясо самое вкусное. Бляс упивался:
– Это вам не вермишель в пакетах - сушеные черви, это животное свободное, ешь - будешь пьян без вина...
– Бляс, не жмоться, налей, - прохрипел Коля, глаза его налились кровью.
– Молодец, Бляс...
– Да я таких слабаков могу прокормить сотню, навались, ребята...
– Да-а, завтра у тебя не допросишься...
– канючил все тот же Коля.
– А ты отработай - и будет все, поработай, "дядя"... Эх, забываю я, что с вас взять, кожа да кости - старики. И сам я туда же смотрю... все вокруг истлело, кончается... пустыня наша жизнь...
Когда-то Роман, Мария и Николай перебрались сюда из окрестных деревень, чтобы строить институт и город. Сначала жили в бараках под горой, потом получили квартиры вот в таких панельных домах. Мария тогда была красавицей, и ее любили многие, вот и Бляс был влюблен, и с Гертрудой у нее что-то было, а потом приехал Аугуст из далекой Эстонии и застрял здесь тоже влюбился, а потом появилась стена, и он остался навсегда...
Над лежанкой хозяина висел дорогой ковер, на нем длинноствольный пистолет с рукояткой, отделанной желтоватой костью. Бляс перехватил мой взгляд и сказал с гордостью:
– Старинный... из такого вот поэта Пушкина убили, слыхал?.. Вот послушай, как он сказал.
Он проглотил кусок и встал, надулся, покраснел - приготовился читать... и вдруг сморщился, согнулся, как будто его кто-то ударил в живот, сел - "нет, не могу..." - и тут же торопясь выкрикнул высоким голосом:
– Выхожу! один! я! на дорогу!
– и заплакал, почти шепотом ругаясь: Ах, ты, бля... представляешь - выхожу!., я?., один... на дорогу... а дальше забыл... эх, какая тут дорога...
– Бляс, не жмись, налей,- умолял Коля.
– Ах, ты, пропойца... завтра отработаешь?..
Коля был готов на все - "да, да, да...". Блясов полез куда-то в угол и вытащил на свет, мерцающий багровый свет факелов, огромную бутыль, на дне которой плескалось несколько литров темно-коричневой жидкости.
– Пустырник!
– ахнули все восхищенно. Остатки былой роскоши, изрядно потрепанные в течение зимы запасы. Коля получил авансом полный стакан, остальным в честь дня рождения разлили по рюмкам. Я смотрел на этих людей в мрачном низком подвале с фантастическим средневековым освещением, на их радость и думал - как мало нужно человеку, чтобы воспрянуть душой... вот немного тепла, и опять люди как люди...
– Ты что не пьешь,- заорал Блясов,- ты что именинника обижаешь?..
Я выпил.
Разговор оживился. Каждый почти из присутствующих имел свою теорию, объясняющую те события и явления, которые беспокоили его. Теория Блясова касалась неохотного произрастания злаков и всякой всячины, пригодной для еды. Бляс считал, что все дело в многочисленных сотрясениях почвы, неизбежных при военных действиях. От них теряется прежнее устройство земли, и растения бесполезно ищут покоя и нужного им питания, которое "аннулируется", потому что почва "сворачивается от мелкой тряски"
А вот Антон молчал. И все поглядывал на Ларису, кивал головой - во всем соглашался. Иногда он улыбался ей, хотя трудно было назвать улыбкой то, что происходило на его лице, и все же как-то светлело над этой изрытой воронками пустыней... Что он за человек, как попал сюда? Пусть эти славные люди еще поспорят, им есть о чем поговорить, а мы расскажем об Антоне... и о Ларисе, потому что отдельно говорить о них просто невозможно.
Антон и Лариса
Полвека назад молодой человек, бывший студент-физик Антон Бруштейн, приехал в столицу из Чебоксар. Здесь он написал диссертацию по каким-то вопросам биологии, в которую физики тогда несли свет, опьяненные своими успехами в области молекул малых и неодушевленных. Все оказалось сложней, физики скоро отвалили, и в биологии остались по-прежнему биологи, правда, немало почерпнувшие от нагловатых пришельцев. Антон в столице не удержался, уехал в маленький новый город, выросший вокруг гигантского Института искусственной крови. С пылом он принялся за работу, трудился день и ночь и преуспел сначала, а потом его странная фамилия стала мешать продвижению... и город начал хиреть, и люди, работающие в институте, старели, а новых все не было, и денег не стало никаких, и оборудования... В конце концов делать эту кровь оказалось совершенно невыгодно и решили покупать японскую - за нефть, так что все здесь пришло в упадок. Антон пытался что-то делать, а потом махнул рукой, получал зарплату и отчитывался кое-как в конце года.
А жаль... Он был человек довольно умный и тонкий, талантлив в науке-умел связывать между собой далекие явления, находить аналогии. Кроме того, у него было пристрастие к перевертышам-стихам и предложениям, которые читаются одинаково с обеих сторон, и он неустанно выдумывал и писал такие стихи. Некоторые его предложения были своего рода шедеврами, и была даже небольшая поэма, в которой он описывал город и институт.
Все это хотя и важно, но не главное об Антоне, а главное вы начинали понимать сразу, как только подходили к нему поближе. Когда он стоял рядом с вами, то постоянно тонко вибрировал, наклонялся, пританцовывал, всплескивал коротенькими ручками и все время старался угадать ваши дальнейшие слова и движения и весь последующий ход вашей мысли, чтобы никакому не противоречить. Сама мысль о возможности противоречий была для него настолько мучительной, что он отточил свои органы чувств до невиданной тонкости именно в направлении угадывания, о чем хочет сказать или даже подумать его собеседник. Разговариваешь с ним - и как будто прорываешься в пустоту, встречаешь постоянное одобрение, кивки - "да, да, да...", но стоит ему удалиться или просто зайти за угол, как его подхватывает следующий прохожий человек, и снова начинается - "да, да, да...". Так уж он был устроен. Не то чтобы давить на него - просто трогать словами было невозможно, да и не только словами - взглядом, самим присутствием... Так и чувствовалось, что пространство вокруг него искривляется и он находится под влиянием невидимых никому силовых полей, его тело изгибается сложным образом, а потом по-другому-и так всегда... А с виду он был неплох, такой небольшой, хорошо сложенный худощавый котик, мужественное лицо с карими глазами, лоб Карла Маркса, чем не мужчина...
Вот такие, если мягко сказать, неопределенность и страх перед противоречиями в сочетании с умом и порядочным воспитанием причинили нашему герою немало неприятностей. Может быть, так было бы в любое время, ведь все наши беды мы носим в себе, и все-таки многие вопросы решились бы по-другому, если б жизнь была чуть помягче к людям... просьба загадочная, конечно, но, по сути, довольно простая. Не до этого было - третье столетие великой утопии за окном, митинг следовал за митингом, одна революция сменяла другую, но главное не менялось, потому что укоренилось в людях: насилие из средства сделать людей счастливыми давно уж превратилось в форму и суть жизни. Никто не понимал, что надо жалеть друг друга, не выкручивать руки, не переделывать человеческую природу, чего-то там лепить новое из людей... а просто помогать им жить, чтобы лучшее в них проявилось, к этому уже никто не был способен. Лихорадочно искали виновных, клялись в верности, восторгались своей решительностью и непреклонностью. Те немногие, кому это было противно, прятались в свои норы, становились нищими, юродивыми, уходили на самые простые и грязные работы...