Льды и люди
Шрифт:
Излюбленное место собак — около камбуза.
…Сегодня утром из-за плававших в бухте Тихой айсбергов опять раздались знакомые трубные звуки. За ближайшим к „Седову“ остроконечным айсбергом послышался плеск кувыркавшихся огромных тел.
— Нарвалы, братишки! — раздался с бака веселый крик.
Грохот
Привыкший к стремительному бегу собачьих упряжек погонщика-каюра, Ушаков помчался вдоль левого борта за винтовкой. Арктический институт не потерял еще надежд на приобретение чучела нарвала.
Из узкого ледяного коридора, образованного двумя близко подошедшими друг к другу айсбергами, трубя, выплыло пять нарвалов. Самый маленький, выпрыгнув, упал на покатый край айсберга. Скатившись в воду, он бросился догонять плывшую уже у берегов Скот-Кельти стаю. Когда прибежал с винтовкой Ушаков, нарвалы мычали уже в заводи у Рубини-Рок.
— Бери на штроп! — раздалось с бака.
Выгружался уже носовой трюм. Ударные темпы оправдывали себя и в Арктике.
Ушаков опустился на корточки у входа в кормовой кубрик и принялся за прежнее занятие.
— У-у-у! — тонким голоском подвывал он.
— У-у! — пускал ответный тонкий вой сидевший перед ним огромный черный пес.
Черный пес — передовой будущей упряжки Ушакова на Северной Земле. Пес был обладателем наверное самого лаконичного имени на земле: его звали — „У“. Такую кличку он получил за свои вокальные способности.
— У-у-у! — подняв нос к солнцу, хитро взглядывая уголками умных желтых глаз на Ушакова, тянул он.
— У-у-у!
Своим уморительным видом, с которым он задает оперы, „У“ сумел покорить даже сердца собаконенавистников-коков. Саша Малявкин и даже Федор Мещанинов за каждую удачно спетую руладу собственноручно давали „У“ жирные кусочки.
— У-у-у! — тянул, хохоча, Ушаков.
— У-у-у! — солидно отвечал „У“.
„У“ готовился к предстоящим концертам у корабельной кухни — камбуза.
Накануне дня отплытия из Тихой — Кузнецов, Тимоша и я поехали на шлюпке в пролив Меллениуса. Мы во что бы то ни стало хотели добыть тушу нарвала. У каждого из троих была крепка наивная надежда, что мы облагодетельствуем музей Арктического института скелетом полярного чудовища.
На припае восточного берега Скот-Кельти таяли свежие следы медведя. Они кончались у самой воды. Медведь переплыл пролив Меллениуса в самом узком месте. В подзорную трубу было видно, как он, не спеша, карабкался по крутому склону Гукера.
Пролив тепло синел открытой водой. Бывшим ночью сильным ветром последние лады вынесло из пролива в море. На лежавшем на мели у южных берегов Скот-Кельти огромном ледяном поле грелись на солнце среди ропаков тюлени. Их было штук полтораста. Но добраться к ним было
— Вот где Малым Кармакулам-то работа лежит! — завистливо сказал Кузнецов, сталкивая шлюпку в воду.
— Да и белушанам свежевать хватит! — торопливо добавил Тимоша.
Они так ребячески-простодушно защищали каждый интересы своего становища, деля недоступное лежбище тюленей, что я расхохотался. Кузнецов недоуменно посмотрел на меня и, поняв, тоже засмеялся.
— Так, Борис-товарищ! — смущенно стал оправдываться он. — Всяк за свое становье берегется. В Малых Кармакулах мне велели зверя на Франце приглядывать. Приходится глаз на это держать. А Тимоша опять — за Белушью.
Тюлени через каждые несколько секунд привставали на ласты, оглядывались вокруг, затем снова нежились на таявшем льду.
— Ошкуя, белого медведя, выглядывают, — пояснил Тимоша. — Ошкуй — самый вредный для нерпы.
Пока мы переплывали пролив, Тимоша рассказал мне про свои наблюдения над тюленями. Говорил он медленно, делая часто паузы, так как сознавал свое превосходство в этой теме.
— Нерпа коротко спит. Тревожится. Заснет на полминутки, затем опять на ласты встанет. За ошкуя опаска берет. Кабы тюлени, как мы, спали, всех бы их белые медведи переели. Посмотрит нерпа: нет ли ошкуя за торосом, на лед падет, задними ластами бока чешет. Передние-то ласты коротки, не хватают. К тюленям как ползешь — тоже привстаешь, надаешь, чешешься. Тюлень плохо видит — шагов на триста. Слепотой и берешь его.
С вершины Медвежьего мыса пролив Меллениуса был виден до самого моря. На мысе мы терпеливо прождали до полночи. Нарвалов нигде не было.
— Со льдом в море ушли, там любятся! — разочарованно сказал, не вытерпев, наконец, бесплодного ожидания, Тимоша.
Это был приговор.
Кузнецов взял подмышку, как портфель, шкуру молодой нерпы, убитой на плывшей мимо мыса льдине. Мы с Тимошей поволокли тушу, оставляя сзади на снегу кровавые полосы. Тушку нерпы на полторы четверти покрывал светлый жир. Это была превосходная пища для Тимошиных собак.
В вязаном норвежском свитере всегда бродит по „Седову“ профессор Исаченко, известный советский микробиолог. Первому желающему он в любое время готов прочесть популярную лекцию о микробах. Последние два дня его на ледоколе не было видно. Он пропадал где-то на берегу. Не жалея своего почтенного возраста, взбирался даже на сугробы вечных снегов, что лежали на склонах окружавших бухту скал.
Профессор Исаченко искал тех, кому бездумно отдал свою жизнь. Профессор Исаченко искал… полярных микробов. Бухтой Тихой он остался недоволен. Поиски не дали никаких результатов. Микробов в Тихой не оказалось. Сегодня утром в салоне Исаченко приколол на стенку кнопками листик бумаги. Круглыми детскими буквами на ней было написано: