Льды Ктулху

Лидин Александр

— Я-то опущу, а ты по мне из обреза пальнешь. Вылазь давай, а то мое рабоче-крестьянское терпение кончается! — рявкнул Василий.

С треском зашевелились кусты, и на тропинку вышел мужичок в длиннополой рубахе, подпоясанной веревкой. Из-под рубахи торчали темные штаны, заправленные в высокие кирзовые сапоги. На плече незнакомца висела котомка, а в высоко поднятых руках и в самом деле был обрез. Из-за низко надвинутого картуза торчал нос картошкой и бесформенная рыжая борода.

— Ты стрелялку-то брось! — рявкнул Василий, вновь

тряхнув винтовкой. — Ты бросай, бросай… А то смотри, я нервный. Враз пальну!

Мужичок выпустил из рук обрез, и тот упал в траву.

— Вот так-то лучше, — с облегчением вздохнул Василий. — Ты чей будешь?

— Ты пароль, пароль у него спроси… — посоветовал Петро, высовываясь из-за дуба.

— Дурень ты, Петро! — пытаясь придать своему голосу солидность, объявил Василий. Хоть Петро был на год старше, а политически неразвит. Не было у него необходимого любому красному бойцу чутья, которое с первого взгляда позволяло выявить врага мирового пролетариата. — Откуда этому пароль знать? Видишь, не из наших он.

— Почем знать. На лбу у него не написано.

— А так не видно?

— Ладно, — махнул рукой Василий и снова повернулся к мужичку. — Кто таков?

— Прохор я, Цветков, из Заречья, — ответил мужичок. — Руки-то опустить можно?

Василий задумался.

— Можно, — наконец согласился он. — И что ты делаешь тут в лесу с обрезом, Прохор Цветков?

— Да я вот… — замялся он.

— Ты правду говори! — гаркнул Василий, подражая своему другу и учителю Григорию Арсеньевичу.

— Я… я… — замялся мужичок, а потом, словно кинувшись в омут с головой, выпалил разом. — Я из Освободительной армии батьки Григория.

— Вижу, что не из Рождественского монастыря…

— Если он бандит, то к стенке его, — встрял Петро.

— Я… я… я этот самый… прибежчик… — пролепетал мужик, не сводя взгляда с трехлинейки Василия.

— Перебежчик…

— О… оно самое… я это… передумал и к красным хочу…

— Мало ли чего ты хочешь, — задумался Василий. Нет, с одной стороны, если этот Прохор бандит, то надо было бы кончить его прямо тут, на месте, по законам военного времени. Тем более, что к бандитам у Василия был собственный счет. С того самого дня, как погибли его брат и мать, он почти каждую ночь видел кошмары… С другой стороны, притащи он этого «прибежчика»в отряд, начштаба порадуется. Может, наконец удастся бандитов накрыть. А то бесчинствуют они уже больше года… — А знаешь, где банда сейчас?

— Знаю, — кивнул мужичок. — Я вам банду, а вы меня — домой. Договорились.

— Не-а, — отрезал Василий. — Не о чем мне с тобой договариваться. Да и негоже. Вот отведу тебя к начштаба товарищу Окуневу. Он у нас страсть как бандитов любит… Вот пусть он и решает, то ли по законам военного времени тебя сразу к стенке ставить, то ли чуть опосля… Петро, обрез подбери! И на посту оставайся до смены караула. А

я этого в штаб отведу и вернусь. Добро?

— Добро, — с неохотой отозвался напарник.

— И смотри, не спи, мух не лови…

— Угу, — еще более угрюмым голосом отозвался Петро. Вдвоем-то на посту было тяжко. А одному…

Тем временем Василий, выйдя на тропу, связал руки мужичка его же собственным ремнем, после чего они направились в сторону деревни.

— А пока мы тут шагаем, ты вот мне скажи, много у батьки Григория сабель? — задал вопрос Василий, решив даром времени не терять.

— Сколько есть — все его.

— Э… Прохор… Ты же сказал, что ты перебежчик. Значит, теперь ты на нашей стороне должен быть, а посему должен честно на вопросы отвечать.

— Я на своей стороне, — огрызнулся Прохор. — Если б на вашей был, вы бы мне руки крутить не стали.

— И то верно, — согласился Василий. — Но нельзя иначе. Война идет. Мировой пролетариат… — и дальше он минут пять излагал свои политические мировоззрения о международном капитале и Антанте, которые совместно обирают и угнетают мировое крестьянство и пролетариат. Однако в самый неожиданный момент, прервав лекцию на политические темы, он вдруг спросил. — А у батьки Григория сколько тачанок?

Василий не раз наблюдал, как подобный прием использовал его учитель Григорий Арсеньевич. Бывало, он заговорит о чем-то далеком, эфемерном, а потом, когда Василий расслабится, хлоп вопрос, и тут хошь не хошь ответ выпалишь и только потом понимаешь, что сказал то, что говорить вовсе не хотел. Попался на эту удочку и перебежчик.

— Семь, — брякнул он и скороговоркой добавил. — Только на одной пулемет… — и замолчал, словно пытаясь понять, что только что сказал.

— Ну, Прохор, давай, — подтолкнул его Василий. — Сказал «аз», говори «буки»…

— Ты за язык-то меня не цепляй. И вправду говорят, красные хоть кому голову запудрят… — огрызнулся Прохор и вновь замолчал.

— Значит, говоришь, семь тачанок и на одной пулемет барахлит… — задумался Василий. — Барахлит, это хорошо… А вот сам батька, какой он?

— Он кости голубой, — охотно заговорил Прохор. Видимо, в разговоре о батьке он не видел ничего ни опасного, ни предосудительного. — Сразу видно, из бывших. Как скажет, так в точку. За ним народ потому и пошел, что верят они в него.

— Ага… Он народ деревнями режет, а вы ему верите…

— Не-а… — равнодушно возразил Прохор. — То не батька. Он не такой…

— А кто ж тогда душегубством занимается? Кто людям сердца рвет да глотки режет?

Прохор пожал плечами.

— Не знаю, только то не батька. С ним один раз поговоришь и ясно все. Он — человек справедливый.

— То-то твой справедливый против трудового народа попер!

— Он не против народа, — продолжал Прохор, говоря таким тоном, словно речь шла не о главаре банды, а о каком-то святом. — Он за народ. Он против большевиков.